«Отживший материал», или За три пачки масла

История с Раузой Галимовой произошла спустя несколько дней после очередной, 71-й, годовщины снятия ленинградской блокады.

Об этой истории, случившейся в Санкт-Петербурге, говорят сейчас многие. Восьмидесятилетняя старушка, Рауза Галимова, не расплатилась за покупку трех пачек масла, была остановлена кассирами, задержана охраной, препровождена в полицию, где и умерла от инфаркта.

Возможно, о масле она просто-напросто забыла: злосчастные пачки лежали в тележке под ее сумкой. На видео из супермаркета «Магнит» заметно: она пытается расплатиться, но сознательные кассир и продавец не берут денег.

Вероятно, уже вызвана милиция, что теперь – перезванивать, отменять вызов?

Некоторые СМИ писали, что милиционеры предлагали разобраться в инциденте на месте, но администрация магазина настояла на соблюдении безоговорочного порядка: везите в участок, вор есть вор.

Маленькая деталь: эта история произошла спустя несколько дней после очередной, 71-й, годовщины снятия ленинградской блокады. Рауза Галимова была блокадницей.

Шесть минут она ждет там, на видео. Шесть минут без звука, без лиц, сверху, но по ее движениям видно, как спокойствие переходит в тревогу, тревога – в страх, страх – в безнадежность.

Она пытается заплатить, руки у нее трясутся – к ней презрительно поворачиваются спиной, хочет объясниться – все та же спина в красной униформе, лишь время от времени проступает лицо продавщицы в профиль: ее жестикуляция выдает праведный гнев... Потом бабушка уже и не пытается ни платить, ни говорить. Молчит, ждет обреченно.

Все это время она стоит: ворюге, пусть даже столь преклонного возраста, нельзя предложить сесть, ворюгу надо дожать. Выжать из него масло. Невеселый каламбур. Мимо проходят, толкая ее тележками с товаром, грузчики, покупатели, кассирши выбивают чеки, идет будничная, рутинная жизнь магазина, а она ждет решения своей участи. Участь решится скоро, в течение часа. Смертью.

Маленькие жители блокадного Ленинграда у бомбоубежища. Фото с сайта waralbum.ru

На форумах после статей, в социальных сетях сейчас звучат в основном две темы. Первая: воровала она масло или нет? Если воровала, пишут многие, тогда действия кассира, продавца, охраны оправданны.

Кража есть кража. Ко всем один счет. "Так и что с того, что блокадница, блокада когда была!" – к этому сводятся аргументы части обсуждающих. И еще: "Если бы все стали воровать, то что было бы?". Риторический вопрос, предполагающий, что все одинаковы.

Вторая тема: это там, у них, в России эпохи "крымнаша", возможно такое бездушие, а у нас, в более европеизированной Беларуси, – нет.

Сперва о первом – о краже.

Знакомые Раузы Галимовой факту кражи не верят: она получала неплохую, "блокадную" пенсию, о ней заботились родственники. Говорят, была добродушная, милая, опрятная старушка, но что ж поделаешь, возраст, рассеянность, отвечала невпопад, забывала многое, путалась.

Иногда свое имя вспоминала с трудом. В общем, у нее были проблемы, обычные для многих ее ровесников: Рауза Галимова прожила 81 год – и какие годы!

Когда началась блокада, ей было семь лет. Где нам вообразить, что это был за голод? Как нам понять психологию человека блокады? Невозможно.

Вот фрагмент из автобиографических "Записок блокадного человека" Лидии Гинзбург: "Человек зимы 41/42-го гг. идет по улице во время обстрела. Он знает, что это очень опасно и страшно. Но он идет обедать, в столовую.

И вместо того, чтобы бояться, он раздражается на помеху (не дадут пообедать…); вместо того чтобы бояться смерти, он боится, что его по дороге задержат, остановят, загонят в укрытие <…> Опасность и ежеминутная возможность гибели существуют в сознании этого человека, но его непосредственное переживание – это голод". И еще: "В день объявления выдачи жиров и "кондитерских изделий" часам к пяти утра у магазина уже стояла толпа. Психологически невозможно спать или заниматься любым другим делом, просто существовать, не включаясь в процесс приближения к жирам и кондитерским изделиям – с того момента, как они стали возможностью".

Кондитерские изделия – это конфеты из дуранды, конопляного жмыха, в мирное время употребляемого для прикорма скота и рыбы. А вот масло, завалявшееся в продуктовой тележке, под потертой старушечьей сумкой Раузы Галимовой – это как раз и есть "жиры". Те самые, вожделенные.

Блокада – голод уже не тела, голод всех нервных окончаний, голод сознания.

.Я знала взрослого сильного человека, который плакал при слове "собака": в блокаду он съел любимого пса.

Знала другого человека, который ребенком съел паек сестры в 125 граммов: она умерла, и убеждать его в том, что все равно не выжила бы, – было бессмысленно. Тем более я не уверена в том, что права я, а не он.

Блокада сидит в людях всю жизнь – травма внечеловеческая, непредставимая. Запись истощения на теле – как концлагерный номер на руке. Этот опыт передавался по наследству, пока дети еще слышали матерей, а внуки – бабушек.

Помню, в благополучные времена, в начале 1980-х, в Ленинграде молодая девушка, моя подруга, бережно собирала крошки хлеба со стола – не тряпкой – ладонью, чтобы потом покормить птиц. У них дома стояла специальная мисочка для этих крошек.

Специально крошить для этого хлеб в семье считалось кощунством. А ее мама жарила чесночные сухарики из зачерствевшего хлеба. А бабушка, та просто сушила хлеб в духовке и набивала им старую наволочку.

Помню, как в 1990-е, в эпоху дефицита, когда из магазинов стал временами пропадать хлеб (притом что голодная смерть никому не грозила), петербуржцы не только стали запасать впрок все те же сухари – у них возобновилась какая-то странная нам, не пережившим блокаду, но заметная круговая порука: соседи стали занимать очередь соседям; знакомые – доставать продукты знакомым. Соль, сахар, спички...

Будто война начинается – и они знают, как поступать в случае войны. А она на самом деле никогда не кончалась. Так и сидела в них с блокады. Но тогда, в 80-е – в 90-е, о блокаде еще помнилось. Не о живописной, бряцающей орденами, славящей силу России, как в нынешнем фильме "Линия Марты" – а о маминой, бабушкиной. О блокаде Раузы Галимовой, тогда семилетней девочки, теперь – очень пожилой женщины.

Известно, что одно из распространенных следствий старческого склероза – это впадение в детство. Именно детские впечатления становятся живыми, яркими, ощущаются "здесь и сейчас", а настоящая жизнь на время теряется, забывается, уходит.

Могла ли Рауза Галимова в таком забвении, в детском ужасе перед блокадным голодом схватить это несчастное масло? Могла. Могла ли забыть о нем, завалившемся под сумку? Тоже могла. Я не знаю, как было. Я просто много читала о блокаде. Вы скажете, а почему работники магазина должны были думать о блокаде? Не должны были, хоть и могли: петербуржцы как-никак. А вот о чем точно были должны подумать – о старости и сопутствующих ей изменениях психики.

Не исключено, кстати, что эти молодые женщины не раз проливали слезы над голливудскими фильмами "Дневник памяти" и "Вдали от нее": там как раз об этом. Но то в кино, а три пачки масла – в жизни.

Невосполнимый ущерб, от которого магазину никак не оправиться. Нарушительницу надо наказать – чтобы прилюдно и никому неповадно. Кто ж знал, что она умрет? Кто ж думал о том, что, возможно, она блокадница? Напомню старую историю, еще дореволюционную. Был такой знаменитый русский адвокат, Федор Плевако. Как-то ему пришлось защищать старую женщину, укравшую чайник за 30 копеек.

В общем-то, и сам прокурор не слишком горячился: в своей речи он припомнил о тяжкой жизни подзащитной, о нужде, которая заставила ее совершить преступление.

Однако, прибавил он, если оправдать старушку, то будет попран закон, на котором, держатся государство и общество. И присяжные понимающе закивали.

Но тут взял слово Плевако. "Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за более чем тысячелетнее существование, – сказал он. – Печенеги терзали ее, половцы, татары...

Двунадесять языков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь… Старушка украла старый чайник ценою в 30 копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно…" Это для тех, у кого главный аргумент: "А если все будут воровать масло?" Впрочем, на них уже ничего не подействует. Что чувствовала Рауза Галимова, стоя возле кассы и слыша, как ее пугают полицией? Это тоже можно себе представить, учитывая времена, выпавшие ей на долю.

Потому что до блокады были тридцатые, а потом сороковые и пятидесятые, когда человек в форме был фигурой зловещей и даже мистической: после прихода таких людей квартиры пустели, а двери запечатывались сургучом. Она чувствовала ужас. Сказать честно? Мне совершенно все равно, схватила ли Рауза Галимова масло с намерением его утаить в припадке нахлынувшего страшного детства – или забыла. Мне не все равно другое. Полноценность общества проявляется не только в том, что в нем действуют законы и запреты, которые следует соблюдать, – но и в том, что в нем существуют механизмы человечности, во имя которых можно ослабить законы и запреты.

Пить нехорошо – но еще хуже, когда пьяный лежит в сугробе. 90% людей пройдут мимо, но есть 10%, которые позвонят в скорую, а один процент, может, и попытается поднять "алкаша" и посадить его на скамейку.

90% общества брезгливо пройдет мимо нищего ("Да ты что, они богаче нас с тобой"), но 10% подадут милостыню, а один человек сбегает в магазин и купит еды.

И в том же магазине или аптеке, глядя на старика, которому не хватает денег, 90% будут недовольно цокать языком, мол, один "старпер" задерживает очередь, 10% пожалеют его, а один – добавит свои деньги до необходимой суммы.

Государство должно соблюдать закон. Общество должно его смягчать, делать человекоразмерным, прилагать к каждой отдельной ситуации: один счет к молодым и сильным, другой – к слабым и беспомощным, к зависящим от нашей доброй воли. Впрочем, у нас и так два счета – к себе и к ним. Только в обратном смысле. Я не помню времени, когда старики настолько были бы отверженными обществом, как сейчас.

И вот тут о главном. О том, что имеет отношение отнюдь не только к "крымнашевской" России и, уж конечно, не к конкретному супермаркету "Магнит" – почему такая история, пусть и без блокадного анамнеза, вполне могла произойти и у нас.

Постсоветский человек страшно боится, что его "надурить хотят" – это и в России, и в Беларуси, и на других участках бывшей страны так.

И потому что дурили десятилетиями, и потому что самое распространенное ныне клеймо – "нищеброда", "лоха", "лузера". Хороший человек – успешный человек. А поколение наших стариков в нынешнем прагматическом понимании именно "неуспешно".

Потому старики раздражают, особенно очевидно бедные старики.

Позволю себе рассказать личную историю. Как-то моя мама зашла в магазин косметики. Она была в простенькой куртке. "Женщина, для вас здесь ничего нет!" – с порога отшила продавщица.

Спустя несколько дней мама зашла в тот же магазин накрашенная, помолодевшая, в шубке – и разговор был совсем другим, вежливым, доброжелательным.

Ухоженная дама – все же не то что просто одетая немолодая женщина. Впрочем, я уверена: если бы в такой же простенькой курточке в магазин зашла бы молодая женщина – ей ничего не сказали бы. Может, покосились, но промолчали бы.

Быть старым "немодно", даже неприлично как-то.

Советский Союз был жестокой тоталитарной страной, но в нем действовали некие правила, которые хочешь – не хочешь, но пробивались через железный каркас и смягчали лютое равнодушие власти к человеку.

Отчасти их формировали книги – в том числе и о войне. Мы рассказывали анекдоты про "Тимура и его команду", но помогали поднести сумку незнакомой бабушке.

Мы ходили к "подшефным" ветеранам – и не только с дежурными гвоздичками по праздничным дням, по обычным тоже, и тогда уж самовольно, без призыва пионервожатых.

Они нам радовались, эти старики. Бабушки пекли пирожки, дедушки рассказывали о былом. За пирожками и разговорами было совсем нетрудно помыть окна. Что же касается праздников, которые сейчас видятся верхом лицемерия, вспоминаю рассказ подруги, брестчанки.

Будучи подростками, они с подружками иногда просили у прохожих двушки – якобы, чтобы позвонить, но на деле покупали на собранные деньги шоколадку, а то и даже какой-то жуткий портвейн – и "прожигали жизнь", как это виделось советским старшеклассницам.

Но в один день в году они "стрясали двушки" совершенно с другой целью. Покупали цветы, шли к Брестской крепости и дарили эти самые пресловутые гвоздики всем пожилым людям. 9 Мая.

В тогдашнем отношении к старикам (даже самым раздражительным, брюзгливым, нудным, скандальным) действовали два представления: во-первых, живая, семейная память о войне, во-вторых, не искорененная в СССР память о крестьянской общине, где старый человек был авторитетом хотя бы потому, что "знает жизнь", а тебе – лишь предстоит узнать ее и прожить.

Сам факт, что, пройдя через множество трудностей, он дожил до преклонных лет, свидетельствовал о его мудрости. Но это возможно, лишь когда жизнь прежних и новых поколений идет примерно по одному кругу. А когда он прерывается? Тогда старики остаются не у дел.

По кому тяжелее всех ударили трансформации общества после перестройки? По пожилым людям. И не только в материальном смысле. Даже если они были захвачены событиями, даже если принимали изменения всей душой, на уровне рассудка они все равно не могли понять: почему то, что вчера стоило 20 копеек, ныне стоит семь рублей; почему в одном магазине – одна цена, а в другом – другая; почему вместо любимого "Голубого огонька" на экране кривляются обтянутые кожаными штанами непонятные молодые люди, а то и вовсе ничем не обтянутые барышни... Почему дочь бросает уважаемую работу в школе и едет челночничать в Турцию?

Почему сын отказывается защищать кандидатскую и начинает торговать "сникерсами"? Они не понимали не только модной музыки, но и даже речи внуков, их нового жаргона.

Нарушилась сама социальная функция стариков в обществе. Их опыт больше не был востребован ни детьми, ни тем более внуками. Они тоже оказались в своего рода "блокаде": были блокированы все привычные знания, убеждения и представления.

Дети приноравливались к новой жизни, внуки чувствовали себя в ней, как рыбы в воде, а они с горечью осознали себя "отжившим материалом".

Последним гвоздем, заколоченным в крышку гроба, под которой невидимками живут миллионы людей старшего поколения, стала культура, где быть старым – стыдно.

Абсолютно большая часть ее произведений рассчитана на молодых. Именно молодость превозносят глянцевые журналы. Именно о молодости кричат книги и фильмы, телепередачи и шоу.

О молодости поют и говорят о молодости, которая никогда не кончится. Если мы и восхищаемся стариками, то лишь теми, кто сохранил гламурный вид: Джейн Фондой, например. Ей мы прощаем. Она не пугает нас своей близостью к смерти.

А старый человек, такой, каков он есть – глуховатый дедушка в аптеке, который со своим льготным рецептом замедляет всю очередь; бабуля, которая битый час выискивает на прилавке что подешевле; другая бабуля, которая в автобусе начинает пересказывать тебе, стороннему человеку, всю свою жизнь (может, для того, чтобы ты понял: эта жизнь еще теплится?) – они раздражают.

Рядом с ними мы понимаем, как коротка молодость. Ох, не дожить бы до такого, вздыхаем, конечно, точно зная, что уж кто-кто, а мы до такого никогда не доживем. Просто расхожее выражение...

Кстати, вот еще из "Записок блокадного человека" – о том, как расхожие выражения в блокаду становились буквальными: "Если существовала формула, что беспомощные старики-паразиты заедают жизнь молодого человека (получающего рабочую карточку), то эта формула приобретает новую этимологию — заедает, ест — съедает то, что тот мог бы съесть сам, — и совершенно новую буквальность".

Так что хотя нас счастливо миновала война, блокада существует в наших мозгах: они заедают нашу жизнь – и тем, что довольствуются "чаркой и шкваркой", и тем, что лучшим отдыхом считают прополку грядок и не особо задумываются о европейском пути, а некоторые до сих пор с ностальгией вспоминают СССР.

Помните шутку: "Хочешь демократии – спрячь бабушкин паспорт"? Мне она никогда не казалась остроумной. Демократия хороша как раз тем, что она и для бабушек демократия.

Они "заедают" нас тем, что прожили страшную жизнь, о которой мы не хотим знать: ужасы мы предпочитаем исключительно как компонент блокбастера – с роскошными спецэффектами и молодым героем, который одним махом побеждает все силы зла. На экране он всегда останется молодым.

Как навечно останется юной блокадная девочка Таня Савичева, писавшая в дневнике: "Женя умерла 28 декабря в 12.00 час. утра 1941 г. "Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г. Лека умер 17 марта в 5 час. утра 1942. Дядя Вася умер 13 апр. 2 ч. ночь 1942. Дядя Леша 10 мая в 4 ч. дня 1942. Мама 13 мая в 7.30 утра 1942. Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня". Она была на четыре года старше выжившей Раузы.

И пусть многие из нас уверены, что "их" опыт нам уже не понадобится (несмотря на то, что опыт военного выживания, увы, вечен, как показывают нам украинские события) – старики нужны нам не для опыта, а просто для того, чтобы нам было кого жалеть и любить. Потому что если мы не научимся этому сейчас...

Думаете, напишу: "через сорок лет новые и зубастые будут так относиться к нам"? Нет. Через семьдесят лет новые и еще более зубастые будут так относиться к нашим детям.

Не дай Бог дожить. А покуда еще не дожили, к кронштадскому универсаму "Магнит" люди несут пачки масла.