«Радуйтесь, аскеты. Времена благополучия закончились»

Мне давно казалось, что все мы живем на «Титанике», который неумолимо движется навстречу своему айсбергу.

Кавалеры во фраках, дамы в бриллиантах, а под наборными паркетами великолепных салонов – тесные каютки пассажиров третьего класса, чумазых, в штопаной одежде, но с надеждой на лучшую жизнь не для себя, так хоть для детей. Как говаривал Набоков, «фатальная нищета с фаталистическим богатством» – вот она, Россия нулевых, которая, сияя огнями, звеня хрустальными бокалами, трубя в тромбоны и валторны, со всей дури налетела на айсберг. Корпус пробит сразу в пяти отсеках, вода заливает коридоры и каюты, по ним уже плавают первые трупы, но там, наверху, оркестр еще играет вальс, а нарядные люди уверены в незыблемости своего прекрасного мира. Через полтора-два часа все исчезнет. И наступит тишина.

Еще недавно многие грезили о новых временах, несмотря на то что никогда за всю русскую историю не было у нас более благополучной и беззаботной эпохи, чем нулевые. Я нередко писал об этом прежде и неизменно удостаивался гневных окриков: что за бездуховность? Простите, дорогие, я ни тогда, ни теперь не вижу никакой бездуховности в том, чтобы люди были материально благополучны: бытовая техника, машина, обои в цветочек – это, конечно, не Толстой и Цветаева, но лучше, чем нищета, коммуналки и алкоголизм, которые составляли фон замечательно духовной жизни в моем советском детстве.

Гламур минувшего десятилетия удостоился такого количества интеллектуальных разоблачений, что обрел не свойственный ему статус демонической идеологии. Наверное, только в России «лабутены» и «бентли» могли похвастаться столь интенсивной накачкой смыслами. Даже руккола была у нас когда-то больше, чем руккола, – ни много ни мало, а statement, символ новой жизни, прогресса или, наоборот, бездуховности и потреблядства.

Радуйтесь, аскеты. Времена благополучия закончились. Нищета, коммуналки и алкоголизм скоро снова станут мейнстримом, а Толстого с Цветаевой вы будете покупать на макулатуру, если, конечно, их не запретят: Толстого – за кощунство, а Цветаеву – за ЛГБТ. Мы очевидно живем в другой стране, где радости обычной человеческой жизни будут снова принесены в жертву чему-то большому и величественному.

Примерно сто лет назад, с началом Первой мировой войны, закончился один из самых прекрасных и самодовольных периодов в истории Европы – belle époque. Провозвестником его краха стала та самая катастрофа «Титаника» в 1912 году – весьма сильная, хотя и банальная метафора хрупкости любого из наших миров. И вот мы снова на «Титанике». С точки зрения истории не так важно, выживем мы или нет. Но описать это удивительное состояние – за мгновения до столкновения с айсбергом – мне вдруг захотелось.

Я вдруг почувствовал себя мальчиком из 1903 года, который пока что едет в роскошном спальном вагоне, где-то между «прежним Парижем и прежней Ривьерой». Я забрался коленями на подушку у окна и смотрю «на горсть далеких алмазных огней, которые переливались в черной мгле отдаленных холмов, а затем как бы соскользнули в бархатный карман». Автор этих строк – Владимир Набоков – продолжает: «Впоследствии я раздавал такие драгоценности героям моих книг, чтобы как-нибудь отделаться от бремени этого богатства...

Сдается мне, что в смысле этого раннего набирания мира русские дети моего поколения и круга одарены были восприимчивостью поистине гениальной, точно судьба в преддверии катастрофы, которой предстояло убрать сразу и навсегда прелестную декорацию, честно пыталась возместить будущую потерю...»

Мы живем в другой стране

Андрей Макаревич недавно написал на snob.ru: «Не покидает тяжелое ощущение, что жизнь свою я прожил зря». Действительно, еще недавно казалось, что Россия выбралась наконец из своих буреломов на дорогу, по которой в красивых машинах едут другие народы. Страна была изрядно подранной, отощавшей, с кровоточащими ногами. Почесалась, огляделась и поплелась туда, куда мчатся все, дивясь красоте невиданных доселе экипажей. И тут – о чудо! – стоит на солнышке, лоснясь мясистыми черными боками, красивый автомобиль, «порше кайен» называется. Ключи в замке. Повезло! В натуре повезло!

Наша героиня огляделась, сначала робко, неуверенно забралась в салон, вдохнула в себя запах дорогой кожи, понажимала на кнопочки, машина тронулась. Во дела! Я еду! Прям как все, еду! Дай, думает, подбавлю газку. Подбавила. Машина идет замечательно, легко, в динамиках красивая музыка играет. А наша – знай себе – прибавляет cкорость. Душа-то пешеходная, истосковалась, обзавидовалась, глядя на других. И вот уже черная громадина неистово мигает всяким козлам фарами, подрезает лохов, которые «тупят», обгоняет по встречке – радуется своей удали, своим лошадиным силам. Все ей по плечу, все нипочем. Силища-то какая! Ого-го! Это вам не «форд фокус» вшивый. Мы и «майбах» сделаем! А чо?

Внезапно поток стал слишком плотным и неуступчивым, видать, впереди строительные работы. Не беда. Съехала на обочину и понеслась по ухабам и кочкам, обдавая всех песком и грязью, втиснусь как-нибудь обратно, не киснуть же в пробке, как все. Мы ж не как все, мы на «порше кайене». Но похоже, что втиснуться уже не получится. Не пустят, сомкнулись нелюди, темные очки нахлобучили, отморозились. Никакого уважения. Ничо, проедем и по кочкам. Где наша не пропадала?! Между тем у придорожного кабака стояли два мужика, которые как завороженные смотрели на лихача. «Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» – «В Казань не доедет», – отвечал другой. Этим разговор и кончился.

Конечно, колесо можно было бы поменять, но беда в том, что в «порше кайене» не знают, откуда берутся колеса, да и как их устанавливать, не объяснили. А в создавшейся геополитической обстановке никто, пожалуй, и не поможет. Разве посмотрят со злорадством на беспомощно осевшего в кювете черного зверя. Не любят нас. Ой, не любят.

Зря ли прожита моя собственная жизнь, спрашивал я себя, когда прочел слова Андрея Макаревича, и как быть с тем бархатным карманом, полным драгоценностей из девяностых и нулевых? У меня эти драгоценности, увы, по преимуществу виртуального свойства, поэтому я здесь, в России, и пишу эту статью. Вот краткая опись накопленных мною богатств: Михаил Горбачев прекращает холодную войну, открывает СССР миру, он улыбается счастливыми глазами так, как не улыбался ни один руководитель этой страны, незнакомые люди за границей с восторгом с тобой заговаривают, зовут к себе домой, едва узнав, что ты русский, миллионы людей в 1991 году своим мужеством останавливают тоталитарный реванш ГКЧП – я там тоже был, в этой бескрайней толпе, в своих нелепых вареных джинсах. Или вот высокий седовласый президент Ельцин почтительно выговаривает слово «Россия».

Так, наверное, cкалоподобный крестоносец произносил молитву Пресвятой Деве. На географическую карту мира возвращается уничтоженное коммунистами имя моей родины. Я помню невероятную свободу, которая обрушилась на нас тысячами переживаний: запрещенные когда-то книги, слова, мысли, идеи, первая поездка в Париж и Рим, небоскребы Нью-Йорка, обретенное чувство собственного достоинства, знакомые только по литературе продукты и вина, костюмы из тонкой шерсти, шелковые галстуки и туфли на кожаной подошве, Сикстинская капелла вживую, Пьетро Масканьи в Ла Скала, Мадонна в Москве, Том Форд в Милане и тоже в Москве, Salve, Stefano, Come stai? (это я про Габбану), «Намедни» Леонида Парфенова, бесконечные и всегда долгожданные книги Акунина, «А Хули» Пелевина, открытие Олимпиады в Сочи и прочее, и прочее.

Наконец, автомобиль. Белая «семерка» «жигулей», которая доставила мне больше радости, чем все БМВ, «ягуары», «мазерати» и «бентли», на которых мне довелось потом ездить. Садишься за руль – и весь мир впервые твой.

Нет, все это было не зря, конечно. Пока что кажется, что «зря» нам предстоит прожить вторую половину жизни, в кювете с поломанным колесом. Тем не менее ушедшая уже окончательно «прекрасная эпоха» навсегда останется с нами.