Катрин Денев: «Контроль»? Нет, это слово мне не особенно нравится»

22 октября 2013 года Катрин Денев исполнилось 70 лет.

И на экране, и в жизни она вот уже четыре десятилетия остается не только иконой кинематографа, но и женщиной, которой всегда удавалось уберечь от посторонних глаз свою частную жизнь. На время нашей встречи она все же согласилась приоткрыться... чуть-чуть.

Экранный образ Денев – из тех источников, что питают наше коллективное воображение. Волна густых светлых волос, невозмутимо прекрасное лицо, низкий голос, которым она произносит фразы, где слова торопятся и теснят друг друга... С юности, с 17 лет окунувшись в загадочные и мрачные, фантасмагорические и фееричные киномиры крупнейших режиссеров эпохи (Бунюэля, Полански, Трюффо, Деми), для нас она сразу же сделалась воплощением самой непостижимой части человеческой натуры. Всегда двойственной, притягательной и отстраненной одновременно, обжигающей и леденящей, очевидной и неуловимой...

Именно поэтому мы, в Psychologies, на протяжении уже многих лет приглашали ее в редакцию, на наш «Диван». А она все эти годы отказывалась – во имя своей неизменной таинственности. Неужели она ее внезапно утратила, решилась нарушить «тайну Денев»? Она приходит, чем-то раздраженная, и первым делом отказывается от воды, чая и кофе – чтобы нам стало ясно: она не собирается здесь задерживаться надолго. Нет, совершенно очевидно – она не изменилась. Она старается уйти от любой темы, способной привести к разговору о ней как о женщине, а не только как об актрисе.

Заявляет, что встречается с журналистами только ради того, чтобы поддержать в прессе свои фильмы; психология ее не интересует; самоанализом она не занимается. Но как можно на нее за это обижаться? Ее зовут Катрин Денев, и ее обаяние во многом связано с этой ее величайшей скрытностью. Ее лицо неподвижно, ее глаза не отпускают нас ни на миг. Цельная, глубокая, она буквально притягивает к себе любой взгляд. Но вопреки желанию абсолютно владеть собой, в ее броне иногда приоткрывается брешь: боль так и не заживших душевных ран, растерянность перед лицом уходящего времени, радость того, кто живет среди близких... Отстраненная, но волнующая, холодная, но дарящая душевным теплом, – она такова. Она не стремилась к этой встрече, но она действительно здесь.

– Нам уже давно хотелось повстречаться с той женщиной, которая скрывается за «мифом Денев», – с Катрин Дорлеак...

– Я вас предупреждаю, что совершенно не собираюсь говорить о личном! Я здесь только для того, чтобы говорить о фильмах.

– Ну хорошо, давайте о кино. Вам случается пересматривать свои старые картины?

– На одной презентации я недавно смотрела «Дневную красавицу» (реж. Луис Бунюэль, 1967. – Прим ред.). А так – нет, я не пересматриваю фильмы. У меня не хватает времени смотреть и новые картины, которые выходят в прокат, – так что старые я смотреть не стану!

– Вы вообще не любите встречаться с собственным образом?

– Дело не в этом, просто я двигаюсь по жизни дальше, вперед, я предпочитаю конкретику. Я действую. Я не из тех, кто будет сидеть и размышлять о том, что уже сделано. Я, кстати, не уверена, что это позволило бы мне продолжать действовать...

– Вы говорите, что движетесь вперед, – при этом стремясь к полному контролю и над своей карьерой, и над своим образом...

– «Контроль»? Нет, это слово мне не особенно нравится. Ну... Должна же я как-то все контролировать в своей жизни. В жизни – да, но не в кино, там это невозможно. Там все слишком сильно зависит от удачи, случая, встречи.

– Один из режиссеров, с которыми вы работали, сравнивал вас с экраном, на который зрители могут спроецировать что угодно – свои фантазии, желания, мечты, – и этим отчасти объяснял секрет вашего таланта.

– Да, я – то же самое, что кукла для ребенка. Кукла не должна быть слишком выразительной, чтобы ребенок мог фантазировать, приписывать ей те чувства, какие захочет, заставлять ее рассказывать свои собственные истории... Да, все-таки мой «талант», как вы выражаетесь, во многом как раз именно в этом.

– Кажется, в ваших словах звучит доля цинизма...

– Вовсе нет. И я думаю, это прежде всего идет от темперамента. Я очень умеренна, склонна скорее недобрать, я не... Вот видите, я даже фразы не заканчиваю; мне все время хочется «дать понять», не проговаривая всего до конца. Это не игра, это моя натура.

– Как вы ее объясняете?

– Я ее себе никак не объясняю! Мне и так хватает трудностей с тем, что необходимо делать; я не стану еще вдобавок объяснять и анализировать себя и других...

– Вы хотите сказать, что не задаетесь никакими вопросами о себе и своей работе?

– Я думаю над тем, что я делаю. Временами думаю над тем, что сказать, думаю о своих желаниях, о своих планах – не более того. Спрашивать себя, какое значение имела та или иная роль в моей карьере или моей судьбе – нет, это не для меня. Когда фильм снят, он принадлежит тем, кто его смотрит, кому он понравится или не понравится. Это уже не моя история.

– Однако в повседневной жизни вы сталкиваетесь с тем, что именно видят в вас другие люди. Какой образ вам чаще всего приписывают?

– Образ, сложенный из воспоминаний, радости, счастья, – образ, связанный главным образом с фильмами Жака Деми. Действительно, я при этом осознаю, что в некотором смысле принадлежала их истории, истории этих людей, зрителей... Конечно, это трогает. Но это чувство проходит. Я не могу жить со всем этим багажом, понимаете? Это слишком тяжело.

– Что вы делаете, чтобы не потерять себя среди тех образов, которые на вас проецируют?

– Мне это удается именно благодаря тому, что я отказываюсь погружаться в самоанализ. Я хочу быть свободной... по крайней мере, от этого. Я не могу быть всегда в распоряжении всех и вся, это невозможно, человек никогда не может удовлетворить все ожидания других.

– Когда вы это осознали?

– Очень быстро, когда оказалась среди толп, собиравшихся на фестивалях и показах. Я увидела, что все это бурление не отражает никакой реальности, что это просто момент общего возбуждения и ничего больше, и не надо позволять, чтобы это тебя захлестнуло. Столкнувшись с этим в очень юном возрасте, я быстро научилась защищать себя. Это стало для меня естественным рефлексом. К тому же у меня врожденный вкус к тайне.

– С детства?

– Да, когда живешь в многодетной семье, надо уметь запирать свою дверь на два оборота, чтобы иметь свой собственный мир. Иначе к тебе все время будут вторгаться.

– Я видела вас с вашими сестрами на детских фото: четыре девочки, и все очень красивые...

– Да, мы были довольно хорошенькими. Отец нами очень гордился.

– А мать?

– Моя мать была очень красивой. По-настоящему красивой. И сильной, я полагаю...

– О да, чтобы дожить до таких лет (матери Катрин Денев в сентябре исполняется 100 лет. – Прим. ред.) – можно себе представить!

– Вы тоже кажетесь очень сильной, свободной...

– Это да, я – свободна! И если я приняла решение, то отговорить меня очень, очень трудно... Хотя потом я могу о нем и пожалеть.

– Да, этот опыт был частью жизни женщин моего поколения. Сегодня люди этого себе не представляют, относятся к этому как к чему-то банальному, но в те времена... Этот поступок и сам по себе пугающий, но когда он еще и запрещен, и все это приходится выносить в сложных условиях, возникает очень сильное чувство вины. А чувство вины ужасно! С ним можно научиться жить, но от него не исцелиться...

– Такое чувство могло возникнуть у вас после того, как в 1967 году погибла ваша старшая сестра Франсуаза?

– Нет, нет. Не сразу. Но спустя годы мне случалось говорить себе: «А ведь если бы она была жива, может быть, она снялась бы в этом фильме вместо меня...»

– Во времена «Девушек из Рошфора» Жака Деми (1967) вы рядом с ней казались робкой, а она такой уверенной...

– Настоящей актрисой была она. Она училась театральному искусству, а я нет. Я пошла по ее стопам только потому, что она настояла, чтобы мы снялись вместе. Иначе не думаю, что я удержалась бы на этом пути. Нет, без нее – нет.

– Сила, что есть в вас сегодня, это ведь и ее сила?

– Да, конечно. Когда в юности переживаешь такое глубокое горе, оно больше никогда тебя не покидает. Никогда. А ведь мы с ней, кроме того что были сестрами, еще и занимались одним ремеслом и очень дружили... Да, я точно ношу ее в себе. Ведь люди живут и со своими мертвыми тоже. Не в такой степени, как с живыми, к счастью, но все же они здесь, с нами.

– С вашей сестрой вас соединяла двойная связь – семейного родства и профессии. Так же, как теперь и с вашей дочерью Кьярой Мастроянни?

– Действительно, самая сильная связь, которая у меня есть, пронизанная таким же духом товарищества, – это с моей дочерью. Не только потому, что она выбрала эту профессию. Это еще и вопрос характера. Мы с ней очень близки.

– А с внуками?

– Я очень сильно связана со своими родными. Когда я с ними, я не говорю о кино, я – в сугубо личном пространстве. Да и вообще я очень мало говорю о своей работе.

– А это действительно возможно?

– Ну конечно! У меня две сестры, мы с ними говорим обо всем – о жизни, о... Единственный человек, с которым я немного говорю о своей работе, это одна подруга-психоаналитик – она воспринимает то, что я ей рассказываю, не как остальные; мы с ней ведем разговор в другом плане. Но она одна такая. Это молчание позволяет мне легче выходить из моих фильмов – а они забирают очень много места в моей жизни.

– Как вы распоряжаетесь временем в перерывах между двумя фильмами?

– Это зависит от обстоятельств. Дни, когда не слишком много назначенных встреч, когда я могу сходить в кино, увидеться с подругой – то, что я называю нормальными днями, – это меня вполне устраивает. Но чаще всего, к сожалению, бывают «полунормальные» дни: когда надо сделать множество дел, увидеться с множеством людей... А я и ничего не делать тоже люблю.

– И это вас не пугает? Вы ведь только что настаивали: «действовать», «двигаться вперед»?

– Нет, но мне это трудно. Мои близкие посмеиваются надо мной, когда я говорю, что люблю ничего не делать, – меня держат за гиперактивную. Скажем так, мне легче ничего не делать, когда я не дома, а где-нибудь у друзей, в самолете, за границей... Там – да, я умею ничего не делать и получать от этого удовольствие.

– Вы рассказывали, что еще любите ухаживать за садом...

– Да, это для меня важно. Не только возиться в земле; я люблю быть на природе, это приносит мне покой. И помогает заново увидеть вещи в верном масштабе... Мир растений, мир минералов, цветы, растения – мне все в природе нравится, а больше всего – деревья... Почему? Не знаю, но меня это впечатляет.

– Однажды актер Жерар Депардье отозвался о вас так: «Денев – это мужчина, которым я бы хотел быть...»

– Да, а я ему ответила: «Депардье – это женщина, которой мне бы понравилось быть». Он – женственный мужчина, а я – мужественная женщина.

– От кого, как вы думаете, вам досталась эта мужественность?

– Мой отец был довольно женственным... Нет, я не знаю, откуда это у меня. Я только знаю, что благодаря этой черте характера я могу дружить и с мужчинами, и с женщинами.

– Актером, который работает на площадке, руководит режиссер. Трудно себе представить, как это кто бы то ни было может вами руководить.

– Однако же мне нравится, когда мною руководят. Есть актеры, склонные слишком сильно вкладываться в игру, и их надо сдерживать. Я из тех, кто скорее склонен вкладываться поменьше, так что надо, чтобы мною руководили люди, которым я доверяю и которые поведут меня дальше.

– Вы согласитесь с героиней одного из ваших последних фильмов, которая отвечает журналистам: «Они меня еще спрашивают, неприятно ли мне стареть! Разумеется, мне неприятно стареть!..»

– Ну конечно, стареть неприятно! Мужчины меньше об этом говорят, потому что старение у них не так заметно и внешность для них не так важна. Но все же и они от этого страдают, несомненно. Все от этого страдают!

– Да, но вы – другое дело: для режиссеров, в том числе и молодых, вы по-прежнему желанны...

– Да, да, действительно; мне очень везет, и я это сознаю. Но я для них желанна в ролях определенного типа, которые соответствуют моему сегодняшнему возрасту, и... все равно никому не нравится стареть. Кроме детей. Они торопятся вырасти, чтобы наконец можно было делать то, делать это. Это нормально – чего вы хотите? Это в порядке вещей.

– Что вам более всего неприятно в старении?

– Дряхлость. Поблекнуть, обветшать, быть не в силах делать то, что мне нравится, и так, как я привыкла. А в такой профессии, как моя, надо принять одновременно то, что ты стареешь, и то, что тебя будут снимать таким образом, чтобы это было приемлемо для всех – для персонажа, для правдивости фильма... и для меня.

Можно сколько угодно пытаться привыкнуть к мысли о старении, но бывают дни ничего, а бывают похуже, и таких дней похуже становится все больше... (Долгая пауза.) И потом, стареть – это чувствовать, что все уходит в пустоту: силы кончаются, энергия падает, кости истончаются, мышцы пропадают, кожа высыхает. Это как медленное увядание... Но, в конце концов, важнее всего сохранять голову на плечах! (Она улыбается.)

– В фильме Эрика Лартиго «Человек, который хотел оставаться собой» («L'Homme qui voulait vivre ca vie», 2010) есть сцена, где вы произносите фразу: «Я умираю, Поль». Признаюсь, у меня было очень странное ощущение: как будто это произнесла не ваша героиня, а вы сами...

– У меня тоже было очень странное ощущение! Это было очень, очень трудно произнести. И вы правы, это сказала я. Потому что такие слова нельзя сыграть; они не могут прийти ниоткуда, только изнутри.

– Смерть присутствует в ваших мыслях?

– Да. Очень.

– Ваша собственная или других людей?

– И та и другая.

– Как вы приручаете этот страх?

– Я его не приручаю, я страдаю, я оплакиваю тех, кто уходит, я пытаюсь жить без них, но каждое такое горе оставляет свою отметину...

– В заключение вернемся к началу нашего разговора. Зачем Катрин Дорлеак поменяла фамилию на фамилию матери – Денев?

– Просто потому что моя сестра уже была к тому времени актрисой. Иначе я бы оставила свою. «Денев» мне не очень-то нравится: там слишком закрытые звуки, не хватает «О!» и «Ах!». Я предпочитаю свою девичью фамилию, Дорлеак, она более открытая, более округлая. У меня в документах значатся обе фамилии.

– А когда вы представляетесь, что вы говорите?

– Свою фамилию, разумеется!

– То есть Катрин Дорлеак?

– Да нет же, Катрин Денев. Я всегда Катрин Денев.