География для невезучих

Любое злодейство и любое несчастье, став достоянием новостного эфира, оказывается, имеет свой удельный вес, зависящий не от подоплеки дела и количества крови, а от места действия.

Мир потому и политкорректен, что не в силах преодолеть свою внутреннюю раздвоенность. Между тем один практический смысл в этой несправедливости имеется: прислушиваясь к тому, как мир относится к твоему Беслану, можно определить свои координаты в этом мире с точностью GPS-приемника.

Сотни трупов в боснийских захоронениях перевешивают миллион погибших в резне хуту и тутси. Для мира, гордящегося широтой своих взглядов, взрывающиеся электрички Бомбея — там. Взрывающиеся электрички Мадрида и лондонские автобусы — здесь. Мир, для которого железнодорожная катастрофа — новость номер один, вслушивается в новости номер два, три, четыре про очередные сотни погибших в очередном взрыве где-то в Ираке.

Говорят, Бродский, рассуждая о безграничности стиха, как-то заметил: я знаю одного гениального парня, который в своей поэзии может сравниться с кем угодно из тех, кому дают Нобелевские премии. Но он никогда ее не получит и никто им не восхитится по одной-единственной причине: он — вьетнамец и пишет на вьетнамском, и переводы бесполезны. Это было еще до глобализации, но и сейчас понятно, что никакой глобализации не под силу обеспечить справедливость восприятия поэзии и злодейства. Где этот Вьетнам, где эта Руанда, и как физически может выглядеть резня, в которой можно уложить миллион человек? Двое мальчишек-марокканцев из фильма «Вавилон», осваивая новенькую винтовку, случайно попадают в туристический автобус и простреливают артерию молодой американке. В это самое время на другом конце света дети этой американки теряются в пустыне на границе с Мексикой. Марокканская полиция, преследуя мальчишек, подстреливает одного из них, но задним числом ловишь себя на том, что страдания изнеженных американцев задевают и нервируют несколько сильнее. И не стоит валить всё на причуды сюжета, в соответствии с которыми мальчишки, как ни крути, были все-таки виноваты.

Открытие неприятно, и хочется самооправданий. Можно, например, сказать себе: если у них рожают с запасом, зная, что дети умирают от чего угодно, стало быть, и скорбят по умирающим не так, как мы; почему мы должны переживать сильнее, чем они сами? Сказать тихо, чтобы никто не услышал, но субъективное повсеместно становится объективным, очевидная несправедливость становится вполне оправданной нормой, особенно если не слишком мудрить над каверзными вопросами после того, как поплывут титры.

Для нас самих башни-близнецы и Лондон тоже ближе, чем взрывы в Египте. Мы ведь тоже почти часть этого мира, в связи с чем хотим взаимности хотя бы в восприятии наших бед.

Ни с Вуковаром, ни тем более с Приштиной не выделывали того, что с Грозным. Каменоломни последнего вызвали у мира оцепенение, которое, впрочем, довольно быстро стало привычным. Пепел Вуковара и Сребреницы колотит европейское сердце спустя годы. Несправедливо.

К нашему «Норд-Осту» и «Курску» мир относится как положено — с содроганием. Мы ведь для него тоже не другая сторона Луны, как Руанда. Мы в общем-то соседи. И до некоторых пор мир и в самом деле был готов относиться к нашим несчастьям так же, как к американским, английским или испанским. Но для того чтобы воспринимать горе как свое, недостаточно формальной географической сопричастности. Беслан потряс мир, может быть, даже сильнее, чем пикирующие лайнеры в Нью-Йорке: в Беслане убивали детей.

Не было только одного — настоящего и поражающего душу удивления, без которого это содрогание не становится беспримесным и мучительным.

Наши беды с недавнего времени пестрят в черной ленте мировых новостей с частотой, приближающейся к иракской, а в регулярности так соблазнительно заподозрить систему, пусть даже самую иррациональную. Не сказать чтобы весь мир был убежден, будто у нас в крови спасать заложников танками или газом. Или что у нас принято жечь заживо священников. Но когда это происходит, уже нет эффекта подлинной неожиданности. Журналистов тоже, бывает, убивают, и убийство в центре Москвы мир всколыхнуло так же, как если бы какого-нибудь знаменитого репортера застрелили на Таймс-Сквер. Но уже не удивило. Как леденят душу, но не удивляют кадры убийств заложников иракскими боевиками.

А теперь, похоже, нам и сочувствуют все меньше. В том числе и потому, что еще вчера мы были первыми кандидатами в добрые соседи, к которым по инерции все еще предъявляются требования, несколько более высокие, чем к тому же Ираку. И потому, что так зашкаливает от полония-210 во всех присутственных местах Европы: тем, кого боятся, сочувствовать непросто.

Но еще немного — и мы окажемся даже вне зоны политкорректности, и про нас уже безо всякого риска для репутации скажут: как сочувствовать тем, кто уже разучился сочувствовать сам, в том числе и друг другу.

Конечно, несправедливо, кто ж спорит.