Владимир Коваленок: «Александр Григорьевич посчитал, что страной можно править, как совхозом»

40 вопросов космонавту, дважды Герою, генерал-полковнику, доктору военных наук, который сожалеет только об одном — что не будет присутствовать лично на встрече с инопланетянами.

3 марта нашему прославленному земляку, летчику-космонавту Владимиру Васильевичу Коваленку исполнилось 70 лет. Мы не могли пропустить эту дату. Космонавт — до сих пор профессия штучная, и каждый, кто смог преодолеть свое земное естество, достоин восхищения за целеустремленность и мужество, за благородство и силу.

Но наш соотечественник Владимир Коваленок даже в этом ряду — избранных, лучших — стоит особняком. Он, я бы сказала, смог прожить две жизни! После завершения космической карьеры стал ученым, защитил кандидатскую, затем докторскую диссертации, написал 7 монографий. А теперь, участвуя в политической жизни России, а до этого и Беларуси, живет, пожалуй, свою третью жизнь. Уникальная личность. Беседа с ним затянулась на долгие часы.

ДОСЬЕ

Владимир Васильевич КОВАЛЕНОК родился в деревне Белое Крупского района в 1942 году. Окончил Балашовское высшее военное авиационное училище летчиков. В 1967 году был зачислен в отряд космонавтов. Совершил три полета на околоземную орбиту: в 1977-м, 1978-м и 1981 годах. Выходил в открытый космос. В 1984 году закончил Военную академию Генерального штаба ВС СССР. С 1989-го по 1992 год являлся народным депутатом Республики Беларусь. С 1992 года — начальник Военно-воздушной инженерной академии имени Н.Е.Жуковского. Дважды Герой Советского Союза, имеет три ордена Ленина, ордена “За военные заслуги” и “За заслуги перед Отечеством” III степени, другие ордена и медали. Президент Федерации космонавтики России и Беларуси.

— Владимир Васильевич, на вашей родине в Крупках вам поставлен бронзовый бюст. Интересно, что испытывает человек, когда видит себя в бронзе?

— Знаете, как шутят: главное, чтоб не памятник. А так ничего особенного, я ж не первый.

— Что заставляет людей, по-вашему, мечтать о космосе?

— Любопытство. Да еще наградят тебя потом, как мы шутим.

— Сколько человек на сегодняшний день уже побывало в космосе?

— Более 500. Из них “наших” 125. Почему такое соотношение? Американцы “пачками” летают, и полеты у них кратковременные, всего 7—12 суток. А мы исчисляем полеты в человекосутках. У меня суммарно — 217, а рекордсмены — Крикалев, Авдеев — уже по 800 налетали. А Поляков? Непрерывно без посадки полтора года! Так что я по сравнению с ними мелюзга.

— Как вы считаете, полетят русские на Луну?

— Да, без Луны не обойтись. Ее со временем человечество будет использовать как стартовую базу для полетов на Марс. И так далее.

— Вы по-прежнему уверены, что в космосе нет никого, кроме космонавтов?

— В космосе, естественно, никого. Даже муха Нюрка, которая была у Климука и Севастьянова на корабле, и та сдохла. Давайте рассуждать серьезно: что делать инопланетянам в вакууме? Другое дело, встреча землян и инопланетян: она рано или поздно произойдет, уверен. Жаль, без моего участия.

— У каких государств сейчас наибольший вес в космической сфере?

— Пока три державы имеют собственные средства для осуществления пилотируемых полетов: Россия, Штаты и Китай. На подходе Япония. Имеют свои космические программы Индия, Бразилия, еще свыше 30 стран. Скоро Беларусь вступит в это сообщество.

— Наша страна небогатая... Может, не стоит торопиться?

— Ну как же, “БелКа” скоро полетит! Предыдущую попытку проиграли из-за старого носителя. Пусть не обижается Александр Григорьевич, но не того он послушался. Ведь сначала я его свел с Копцевым, который возглавлял космическое агентство, с генеральными конструкторами — делайте “БелКу”! А потом, когда узнал, что берут старый носитель, я уже ничего не мог посоветовать. Потому что у Александра Григорьевича появился другой консультант, тоже наш земляк. Я бы волком выл, чтобы убедить, что старый носитель использовать нельзя. Но увы... Но сейчас, думаю, “БелКА” уйдет в космос нормально.

— А какая нам прибыль от космоса?

— У вас в руках мобильный телефон — это же все космос сделал. В любую точку земного шара, кроме Японии и Кореи (у них другая частота), позвонить можно. Все из космоса!

— А мы думали, все из магазина...

— Ну да... Конечно, космос, прежде всего, — это престиж. А потом коммуникационными каналами, которые приобретет государство в результате запуска аппарата на орбиту, можно будет торговать. Их могут купить арабские государства, африканские страны.

— Некоторое время назад российскому космосу здорово сократили финансирование. Теперь маховик раскручивается заново?

— Вот именно, маховик... Когда его разрубили между Россией, Украиной и Казахстаном, мы в первую очередь потеряли кадры. Штучный товар! Причем не так страшно, что потеряли летчиков-космонавтов — их подготовить значительно проще, мы потеряли могучую материально-техническую базу, а вместе с ней и ученых, специалистов. И что имеем ныне? Шапкозакидательство. С подачи министра обороны уничтожили военную приемку, отделы технического контроля — а это была такая преграда на пути некачественной продукции... Обнаглели до такой степени, что некоторые дорогостоящие элементы стали не сами делать, а покупать на Тайване, в Бельгии. Ну, извините, дураку должно быть понятно, что покупать у конкурентов-оппонентов детали для космоса опасно. И вот он, результат. Столько лет готовили “Фобос-Грунт” и получили пшик! Начинают теперь искать причины: солнечная вспышка, мол... Все ерунда. Комплектующие детали не свои! Вот оно и тюкнуло по темечку. А кого наказывать? Первое, второе и третье лицо в государстве. Это с их позволения закупали детали за границей. А накажут стрелочника.

— Как считаете, урок усвоен?

— Не думаю. А недавнее уничтожение Военной академии имени Жуковского в Москве? Я ею руководил 10 лет. Трижды спасал от гибели. Теперь ее перевели в Воронеж. Что это значит? Перевели место проведения занятий. Но не учебно-лабораторную базу! Ее перевезти нельзя, а заново сделать невозможно. У нас люди учились на реальной технике — не на компьютерах, не на макетах. Стояли современные двигатели. Работали на форсаже, а в соседнем помещении их было не слышно — представляете, какая идеальная система звукоизоляции? Через водные толщи и т.д.

Мы имели баротир. Я возил по всему миру уникальный снимок пули, только наполовину зашедшей в электрическую лампочку, которая еще даже не успела развалиться. То есть у нас был аппарат, который делал миллионы кадров в секунду! Это не поддается человеческому воображению! Мы имели аэродинамическую лабораторию, где продували модели до 22 max — до 22 скоростей звука. Попробуй ее создать по новой! Да и преподаватели в Воронеж не поедут: 119 докторов, 1 академик, 539 кандидатов — такой был кадровый состав, когда я уходил из Жуковки. Ладно, это не по теме, просто крик души.

— А это будет по теме, если я спрошу вас о здоровье накануне юбилея? Колоссальные нагрузки молодости теперь не вылезают боком?

— Чувствую себя нормально. Я поступил в отряд космонавтов в 1967 году. Из нас действительно готовили атлетов: бежать мог хоть 10, хоть 20 километров. По 4 часа физкультуры каждый день. Дело в том, что мы особо не понимали, что нас ждет: а я ведь готовился к выходу в открытый космос. Но постепенно поняли, что атлетизм не так уж нужен — потом в космосе трудно сохранять мышечную массу.

Сейчас нагрузки не снизились, но некоторые “издевательства”, как я говорю, отменили: когда мы сидели по 10—15 суток в сурдокамере, где абсолютная тишина и отсутствие связи с внешним миром. Пришли к выводу, что ничего она не дает. А пару человек и не прошли ее, у них были галлюцинации. И все космонавты так были этим запуганы...

Однажды, уже в космосе на станции, мой напарник Саша Иванченков включил “Белое солнце пустыни”. А видеомагнитофон — гибрид продукции японского и львовского заводов: сначала 2—3 минуты на экране снег, и лишь потом изображение. Я в отсеке занимаюсь физкультурой и вдруг на всю станцию слышу: “Здорово, отцы!” Я замер. Думаю: попался! Надо брать дневник и записывать: 16.52 — начались слуховые галлюцинации. “Давно тут сидим?” — опять раздается голос ниоткуда. И главное — по “теме”! Вот оно, думаю, что значит 100-е сутки на орбите... Выглянул — у Иванченкова тоже испарина под носом. Значит, групповые галлюцинации! И только когда, наконец, на экране появился красноармеец Сухов, который беседует с аксакалами, сидящими на ящиках с динамитом, мы улыбнулись, выдохнули спокойно. А в первые мгновения, представьте себе, оба восприняли голос артиста как галлюцинации.

— Интересно, в центре подготовки космонавтов была сильная идеологическая обработка?

— Как же, “родная коммунистическая партия” и ее идеология всегда были на первом месте. Мы, четвертый набор, знали, что из первого, гагаринского, набора был отчислен летчик, который спросил: “Почему у нас одна партия?” Постоянные лекции, конференции по “бессмертным творениям” Брежнева, университеты марксизма-ленинизма — лично я их четыре за свою жизнь закончил.

— Скажите, Владимир Васильевич, в отряде космонавтов была конкуренция, соперничество? Пробивались личные чувства сквозь дисциплину?

— Конкуренции, если по-честному, в отряде не было. Были интриги, и не среди летчиков, а среди руководства, среди тех, кто нами управлял. Я на своей шкуре это попробовал, хотя и не называю сейчас фамилий. Идет 1975 год. Я дублер экипажа Климук—Севастьянов. 15 мая мы должны были лететь на Байконур. А 10 мая меня увозят в госпиталь Бурденко с диагнозом предынфарктное состояние. Хотя чувствую себя прекрасно! К слову, у нас была нормальная медико-биологическая подготовка, я и сам мог неплохо “прочитать” свою кардиограмму, поэтому по “зубцам” видел, что моя кардиограмма идеальная, ее можно было выдавать за образец. Но ее ловко подменили! И вот приказ — меня везут в госпиталь. А я понимал: если положат, то в отряд уже не вернусь.

— Но это хуже, чем конкуренция... Кто помог?

— Жена. Зашел домой и говорю Нине: “Ну, куда будем возвращаться? В Тулу или к тебе в Иваново?” Я понимал, карьере — обрез. А она со спокойствием и уверенностью: “Пока доедешь, что-нибудь придумаешь! — И даже с некоторым вызовом: — Лично я остаюсь в Звездном городке!” В общем, хорошо меня зарядила. В госпитале меня представили главному терапевту Вооруженных сил генерал-лейтенату Алексееву. И я, набрав воздуха побольше, пошел напролом: “Товарищ генерал-лейтенант, прошу учесть, что эта кардиограмма не моя! А посему, прежде чем меня уложить, прошу сделать ее повторно вашими специалистами, вашей аппаратурой и с любой нагрузкой!” И добавляю вполголоса: “Иначе выброшусь со второго этажа, и скрыть скандал с подменой кардиограммы не удастся”. Алексеев согласился. А полковник, который меня привез, вижу, сник, обмяк. Естественно, обследование я прошел отлично. Вердикт: “Годен к космическим полетам без ограничений”. Интрига, таким образом, развалилась.

— Как вы думаете, при подборе космонавтов обращали внимание на национальность?

— Ну, обязательно “пятая графа” присутствовала... Отбор был! Если не сразу, то потом втихаря списывали: якобы по весу, по здоровью. Вообще у КГБ была такая практика: их люди приезжали на родину будущих космонавтов и под видом мужичков жили, курили с местными на завалинках, по фермам ходили и расспрашивали, кто бабушка, кто дедушка. Особенно что касается нас, белорусов: была ли в семье связь с полицаями, интересовались. Но у меня семья партизанская: бабушка, мать, дядька... А два наших парня “сито” не прошли, их потом потихонечку списали. Но сейчас, думаю, летают все, особенно за деньги.

— Собственно, следующий вопрос именно про это: как вы относитесь к космическому туризму?

— Я отношусь отрицательно: из-за него гибнет государственная программа. Турист посидит, посмотрит в иллюминатор — и домой. Веский довод “против” я привожу на своем примере. Я вернулся из космоса после 140 суток полета с хорошим научным багажом: сделал — не побоюсь этого слова — прекрасную работу по океанологии. В то время страна страдала от 200-мильной экономической зоны, то есть рыболовство разрешалось вести только в прибрежной зоне, а дальше надо было платить бешеные деньги. А в результате моих космических наблюдений советский рыболовный флот вышел в открытые воды мирового океана. Я научился читать океан, видеть планктон — а это пастбище для рыбы, как поле для коров, — и дал Камчатской флотилии, которая стояла на пустой воде, направление в Тихом океане, где-то километров за 500 от их стоянки. Они за сутки выполнили план, заполнили трюмы рыбой. Когда меня принимал советский премьер Алексей Николаевич Косыгин, он очень интересовался моим методом. А Береговой ругал: “И как ты только осмелился давать прогнозы целой флотилии?”

— Сколько у вас научных работ?

— Свыше 150 публикаций, а также 7 монографий. Работу по океанологии я дорабатывал вместе с Элеонорой Петровной Зеге в Институте физики Академии наук Беларуси — через газету, пользуясь случаем, хочу передать ей привет. Это уникальная женщина, большой ученый. Она гидрооптик, оптик, математик. Но я ушел из космонавтики, и после меня исследования никто не подхватил. Помню, Герман Титов мне как-то говорил: “Да нам бы, первому отряду, сделать по 5—7 полетов, чтобы осмыслить, что это такое — космос. Я, говорит он, за сутки не понял. И за пяти никто не понял”. И, действительно, уже с позиции трех полетов я могу сказать: мы уходили в полет подготовленными, но не опытными.

Мы как операторы умели читать инструкцию, нажимать кнопки. Ну, хорошо, мне повезло, я полетел несколько раз и уже не боялся невесомости и мог наблюдать за океаном, исследовать его, а не просто смотреть в иллюминатор. В итоге родилась научная программа, я имею авторское свидетельство. Если бы еще пошел в космос на год, то со своим прибором, который мы сделали в белорусском институте, — со “СКИФом” (это от фамилий Савченко, Коваленок плюс Институт физики) можно было привезти хорошую работу по лесу, по сельхозугодьям. Но у космонавтов полеты эпизодами. Отлетал — и опять в конец очереди, жди, пока перед тобой все не пройдут. А новый космонавт как оператор, конечно, специалист подготовленный, но не опытный как исследователь.

— А правда, что опыт с горящей спичкой в невесомости вы сделали по заданию школьницы Тани?

— Это было в школе, в Крыму. На встрече с учащимися в обсерватории сидели Кубасов, Волынов, Макаров, я... Девочка все тянула руку, а ей не давали вопрос задать. Наконец спрашивает: “Дядечка космонавт, а как горит спичка в невесомости?” Пауза... Волынов пытался что-то изобразить... А Кубасов прямо сказал: “Знаешь, Таня, никто пока этого не знает”. В то время для сварки в космосе делали специальную камеру, потому что боялись открытого огня в невесомости. И когда полетели Олег Макаров и Леонид Кизим, то они тайно взяли с собой спички. Думали, что зажгут. Однако не до того им было в том полете. Но коробок оставили на станции в бардачке и сказали мне: “Сверху приклеены!” Хорошо. Мы, когда с Иванченковым прилетели, решили однозначно: “Рискнем!”

Конечно, подошли по-научному, сделали все необходимое, чтобы подстраховаться. И — зажгли спичку! Что увидели: пламя, как проросшая в погребе картошка, — бледно-серо-желтое. А сфера — горошинка. Я зарисовал в дневнике. Вот с тех пор и перестали бояться открытого огня в космосе, на борт пошел паяльник и так далее. Наше самоуправство оказалось большим научным экспериментом, в результате которого грузопоток между космосом и Землей уменьшился в 1000 раз. Хотя я, перед тем как зажечь спичку, не удержался от черной шутки: “Ну, Саша, если рванет, ведь ни одна госкомиссия не узнает причины!”

— А вы что, не боялись смерти? Признайтесь, никогда не прокручивали критическую ситуацию в мозгу?

— Постановка вопроса некорректна, я — летчик-профессионал. Кстати, меня на место в этом вопросе давным-давно поставила моя супруга. Как-то возвращаюсь с полетов, у всех окна в доме горят, а у меня нет, темные. Спит... И полушутя-полусерьезно я ей сказал потом: “Всех из полетов ждут, а меня, видимо, нет...” Она поняла, но возразила: “Ты же был на работе. Что, я должна тебя провожать каждый день на работу как на смерть? Глупо”. Да, я бывал в разных ситуациях... Но всегда жила уверенность, что выкручусь.

— Вы хорошо владеете собой в нештатных ситуациях?

— Да. Хотя это мнение — космонавты просто роботы — сохранялось в обществе долго. Когда много позже, уже после космоса, после окончания Военной академии Генштаба, защиты диссертации и т.д., я пришел на руководство академии имени Жуковского, мой предшественник позволил отозваться обо мне довольно грубо: “Ну, космонавты умеют только кнопки тиснуть!” Некоторые, особенно те, кто из сыновей главкомов, были действительно уязвлены, что хлопец из деревни Белое, сын колхозницы, пришел на руководящую должность такой прославленной академии. И решили они проверить космонавта на “вшивость”.

На очередном ученом совете, когда некий полковник представлял тему докторской диссертации, я обратил внимание на некоторые несуразности в его плане. Стал задавать вопросы и вижу, что ошибки введены специально, они подстроены, чтобы выявить мою некомпетентность перед всем коллективом. Спектакль был сорван. С критическими последствиями для “режиссеров”. Потом пошла молва: “Коваленку палец в рот не клади. Откусит до плеча!”

— Владимир Васильевич, правда ли, что даже дача у вас в форме космического корабля?

— Правда! Как “Салют-6”.

— Занимаетесь там сельским хозяйством?

— Ну а как же! Я человек земли. И грядки есть, и парник. В нем четыре культуры выращиваем: огурцы, помидоры, перец, баклажаны. Правда, баклажаны туго идут, много пустоцветов. И в Москве, в нашем маленьком коттеджном поселке космонавтов, рядом с домом есть сотки четыре. Здесь тоже кусты, деревья, картошка.

— На ВДНХ, чуть ли не в центре Москвы?! А экология?

— Отчего ж? Посмотрите, какой у нас снег белый, чистый! Это наша гордость. Когда спрашивают, где живете в Москве, я отвечаю: там, где снег белый. Здесь рядом большой парк. Хорошо! Один недостаток — летом соловьи мешают спать. В 1987 году из Черкассов мы со сватом, тоже генералом, завезли саженцы сливы, яблони, вишни, кусты смородины — на весь поселок космонавтов. Правда, тогда от жадности деревья очень густо посадили, а теперь они выросли, и некоторые пришлось спиливать. Добрый сад получился, хоть и небольшой. Вот те яблони, что из окна видны, — они поздние. В прошлом году уже снег лежал, а я с них снимал плоды. Мы свои овощи и фрукты на всю семью выращиваем.

— Сколько лет вашему браку с супругой?

— Видимо, 47 будет... Жена была инженером-энергетиком, тоже работала в центре подготовки космонавтов, на центрифуге. Я с ней познакомился в Иваново, когда служил обыкновенным летчиком. В песне как поется? Что Иваново город невест? Ну и я поверил. Теперь у меня двое детей, четверо внуков, один правнук. Сын и дочь служили в Вооруженных силах, оба подполковники, правда, уже вышли на пенсию. Так что семья была милитаризованная, а теперь большинство занимается экономикой. А на летчика-космонавта у меня есть договоренность с моим младшим внуком Иваном. Надежда! Правда, пока он ходит в 3-й класс.

— Вы помните, как позвонили жене, вернувшись из космоса первый раз?

— Тогда ж мобильных телефонов не было, я позвонил ей только когда прилетел на Байконур.

— И что сказали?

— “Привет!” Жена воскликнула: “Поздравляю с посадкой!” Я спросил: “Ну что, уже пьете за нас?” — “Да! Пьем!” Весь Звездный городок уже обмывал нашу посадку: такая традиция была.

— Какого вкуса показался вам тогда земной воздух?

— Когда мы с Рюминым приземлились — это был мой первый полет, — нам было не до вздохов, не до нюхов. Мы не смогли произвести стыковку корабля и станции, и все чувства были направлены в совсем другое русло... Да, не получилось у нас подарка к Великому Октябрю, как планировало начальство. Я, наверное, суток 30 не спал, ходил по квартире. Ведь наша система в то время (да и сейчас!) работала в одном направлении: искали не причины, а виновных. Вину нужно было на кого-то списать. Я был неплохим стыковщиком, и Рюмин — космонавт опытный. Мы сделали несколько попыток: три стыковки, три удара, три касания. Но если б не затормозил, пошли б на “складывание”: загубили бы и корабль, и станцию. Я принял решение возвращаться на Землю. Потому что дурью заниматься дальше было опасно.

— Это было единственно правильное решение, так?

— Мы выработали топливо в основной системе до нуля. Оставалось только на посадку, аварийный “шаричек”. Поэтому когда на земле открыли люк, нам было не до запахов земли. Начались истязания. Могли ночью забрать и везти в Подлипки на тренажер, показывать, что и как происходило при стыковке. А Рюмина в это время везли в Центр подготовки показывать брюхо станции. И так длилось до 15 ноября. А сели мы 11 октября.

— В чем вас подозревали? Что вы не делали попытки состыковаться вовсе?

— Что не попали! Что все поломали! А на деле это была ошибка конструкции. И поэтому, когда через месяц Шаталов позвонил вечером домой и сказал: “Собирайся, едем завтра в Москву”, — я спросил на серьезе: “С вещами?..” “Нет, — ответил, — в парадной форме”. Через полтора месяца примерно нас наконец приняли в Кремле и вручили по ордену Ленина. Это был первый вздох. Но ярлык еще висел. Пока не полетел в космос экипаж Гречко—Романенко и не убедился, что стыковочный узел не поврежден... Но знаете, вокруг было столько разговоров, интриг, и я был доведен подозрениями до такой степени отчаяния, что готов был обратиться чуть ли не в западную печать. Только когда полетел в космос Быковский и даже сфотографировал станцию — тогда наступила “амнистия”, сняли обвинения. В общем, долго рассказывать.

— Ваша мама, бабушка дожили до ваших полетов в космос?

— Да!

— Интересно: вас воспитывали женщины — мама, бабушка, потом учителя-женщины. Откуда же такое сильное, боевое начало? Откуда отвага, мужество?

— Рано я стал хозяином в доме. В 5 лет сажал и копал картошку, траву косил, корову кормил, козу доил. Мешки таскал. И школу окончил с серебряной медалью.

— Тяжело было учиться?

— Сорок седьмой, сорок восьмой годы — голод. Помню, мне кажется, каждый день до минуты. Просыпаешься, есть хочется, а в доме ничего нет. И так неделями. Ждешь, пока снег растает, чтобы в руки взять лопату, корзину и идти копать прошлогоднюю картошку, “глиняники”. Перемороженная... Но если пуд домой притянешь, это настоящая радость.

— Как выжили?

— Коза была. Но она ведь не все время доится. Еще помогала бабушкина сестра Марта. Ее муж был скорняком, выделывал шкуры на тулупы. Так к нему до революции даже знать российская ездила. Бабушка все просила, чтобы он меня своему ремеслу обучил. А он говорил: нет, Володя хорошо в школе учится, он в скорняки не пойдет. Марта понемногу нас подкармливала. А весной уже легче: осока, липовые почки, лебеда. Летом легче вдвое. Да и муки килограмма два председатель колхоза иногда подбрасывал.

— На траве росли, а выросли физическим сильным...

— Природой, видно, было заложено. Я в 5-й класс ходил за пять километров от дома. В день по 10 выходило. И снег, и ветер...

— Серьезная тренировка.

— А в старшие классы вообще ходил в соседний район — болотом, лесом. Страшно. Волки воют. С обрезом ходил. Под мышку прятал — и вперед. А куда деваться? Один раз воспользовался... У нас двух учительниц волки съели в соседней деревне. Звери после войны ходили большими стаями. Помню, наш лесник Иван Зуенок организовывал облаву. Я уже в 7-м классе стрелять умел, так мы за одну зиму 33 серых нашлепали. Тогда платили за них хорошо. За волчицу 800 рублей давали, за волка — 500. По крайней мере, когда поделили, мне вышло на “картовый” костюмчик. И в 8-й класс я пошел уже не в латаных штанах. А то с “фарами” на заднице было стыдно ходить: уже за девками начали ударять...

— Кто вас, ученика сельской школы, надоумил идти в летное училище?

— Я газеты читал! Там — Белка и Стрелка, первые полеты в космос. А у меня в деревне вообще была кличка Летчик, я после войны шапку летную нашел. Поэтому я еще только школу заканчивал, а уже в военкомате попросился в летное училище. Но разнарядки не было, да и кто ее в дыру Холопеничи (тогда наш райцентр) будет посылать? Но в облвоенкомате генерал-майор Погребняк — везет же мне на встречи с хорошими людьми! — посмотрел на мои оценки за первое полугодие — ни одной четверки! И предложил поступать в Ленинград, в Военно-медицинскую академию. У меня аж ноги подогнулись от счастья: люди в белых халатах уж точно в космос полетят. Но там я попал на подводный факультет... Но подводником быть не хотел! А тут узнал от ребят о Балашовском авиационном училище. И пошел к начальству. Генерал, начальник академии, услышав о моей мечте быть в космосе, хоть и отругал: “Деревенщина!”, но потом вдруг остановился, положил руку на плечо и сказал: “Ты знаешь, видно, из таких мальцов, как ты, и получатся наши будущие космонавты! Езжай!” “Но командировочные, — добавил сурово, — выдам, как до Борисова”.

И так я с предписанием из академии оказался в Балашово. Четверо суток добирался, потому что застрял по неопытности в Москве — поезда ходили тогда вообще не часто. Жил на 1 рубль 90 копеек, если кто помнит советские деньги. Голодный был, аж шатало. Когда приехал в Балашово, абитуриент по фамилии Кисель, помню, угостил меня столовским киселем за рубль. Я выпил стакан и... окосел. Такая реакция от голода. Потом уже меня откармливали в двух столовых — курсантской и офицерской.

— А вот вопрос: как сейчас живет в Крупках народ, знаете? Связь с земляками есть?

— Конечно! У меня там брат живет, младше на 4 года. Деревня моя, по сути дела, выродилась. Еще до моего полета в космос начала умирать. Правда, потом заасфальтировали дорогу, что-то живое наметилось, но сейчас жителей в Белом осталось что-то человек 17. Крупки стали симпатичным городком. Хотя производства большого нет.

— В провинции зарплаты мизерные, а заработать негде. Кто посильнее физически, помоложе — те давно двинулись в Минск или даже в Москву.

— Я был депутатом 20 лет, общался с народом. Знаю, видел многое. Однажды получил письмо из деревни Гапоновичи: девочку, золотую медалистку, не приняли в Горецкую сельхозакадемию. Я по таким письмам выезжал сразу. Оказалось, девочка — горбун! И из-за этого ее не взяли?! Приехал, а из дома еще двое детей и — тоже горбуны! И тут председатель райисполкома Борис Годунов вдруг говорит их матери: “И зачем же ты, тудыть-растудыть, их нарожала?!” Меня аж передернуло от его бестактности. А женщина довольно спокойно: “Человече, я ж тоже хотела женского счастья. Первая — горбунья. Ну, думаю, второй ребенок будет здоровый... А оказалось, и второй, и третий...” У меня и сейчас слезы наворачиваются, когда вспоминаю. Я тут же поехал к Слюнькову, он тогда первым секретарем был, и рассказал ему об этом. Все решилось в несколько минут.

— А сейчас вы могли бы, если не приехать, то, например, просто позвонить нашему первому лицу?

— Александру Григорьевичу Лукашенко? А почему нет? Элементарно. Мы же оба были депутатами. Однажды чуть не подрались...

— Можно спросить, почему не выдвинули свою кандидатуру в президенты?

— Не захотел. Меня выдвигали, председатели облисполкомов по-серьезному беседовали со мной. Уже согласовано было с Соколовым, Малофеевым. Они наведывались ко мне в Москву. Я их однажды вывел на улицу — а мой тогдашний кабинет в Москве находился в здании Петровского дворца, мы на его фоне сфотографировались. И я сказал товарищам: “Вот видите, я хоть из деревни Белое, а сижу во дворце, который императрица построила”. И пошутил, что соглашусь на высокую должность, если найдут для меня белую кобылу, чтобы на ней въехать в Беларусь.

А серьезно: годовалое деревце пересаживаешь — приживается, пятилетнее — уже болеет. Взрослый дуб вырываешь — вообще печальный результат. Очень много нюансов указывало на то, что меня могли использовать в будущем как марионетку. И хоть я к тому времени в общей сложности уже был 15 лет депутатом, но понимал, что знать до тонкостей все народное хозяйство не могу. Это вот Александр Григорьевич посчитал, что республикой можно править, как совхозом. А у меня было другое мнение, хоть управленец я был неплохой.

— Рассказывают, депутатом вы были боевым. Умели давать отпор, верно?

— Когда “играли”, будем говорить, в выборы председателя Верховного Совета и выдвигали в том числе и мою кандидатуру, один из депутатов довольно развязно обратился ко мне: “Ну что, товарищ генерал, когда станете председателем, будете нас строить?” Я ответил: “Тебя лично — да. Потому что в такой грязной рубашке, как у тебя, на заседания ходить неприлично”. А вообще, я считаю, что Беларуси повезло, если бы меня тогда председателем Верховного Совета избрали. А что, генерал Эйзенхауэр был плохой руководитель? А генерал де Голль? А генерал Пиночет, если уж к слову? В 38 раз увеличил национальный валовый продукт Чили. Другое дело, что замарал свое имя террором...

— Как вы относитесь к нашей белорусской Площади 2010 года, которая закончилась тюрьмами, необоснованно жестокими репрессиями?

— Зачем было сажать? Я считаю это методологической ошибкой. Гораздо эффективнее было бы не обратить внимания. Я как руководитель наказал бы только хулиганов. А остальные пусть бы выпустили пар.

— Что скажете о московской “зимней оттепели”, о митингах, о волне протестных настроений?

— Хороший признак. Но малоэффективный. Честные выборы — на моей памяти первые и последние — прошли только в Крупках в начале 1990-х, когда меня выбирали депутатом Верховного Совета Республики Беларусь, а соперником был первый секретарь райкома Валерий Попов. Я набрал 97,3%! И мой соперник вылетел, как пробка от шампанского.

— Владимир Васильевич, вы счастливый человек, состоявшаяся крупная личность. А вот сколько вам денег надо для счастья?

— Что за вопрос? При чем тут деньги? Иногда и трешки для счастья достаточно...