Беседка 05.03.2019

Татьяна Шахнович, kp.by

Некляев о Буравкине: «Генадзь переживал, что люди тащат свои привычки, как горбы...»

Стихи Генадзя Буравкина и картины Леонида Щемелёва можно увидеть теперь в посмертном сборнике поэта «Ніці лёсу», который впервые за два десятилетия выпустило издательство «Мастацкая літаратура». Как дарили друг другу поэмы и песни и каким запомнился известный поэт – «Комсомолке» рассказал его друг, поэт Владимир Некляев.

– Спадар Владимир, ваше знакомство с Генадзем Буравкиным по сути началось с конфликта. Буравкин – молодой редактор журнала «Маладосць» – отреагировал на ваши стихи: «Чакаў большага!..» Вы хлопнули дверью. И не сразу этот конфликт уладился, хоть Буравкин и опубликовал тогда ваши стихи…

– Главное не в том, что человек сказал, а в том, что сделал. Если ждал большего, то мог и не публиковать. А он опубликовал. Несмотря на то, что я хлопнул дверью. Не многие, уверяю вас, так бы поступили. «Ты смотри, – сказали бы, – какой ретивый! Видали мы таких...»

В этом эпизоде я вижу Буравкина человеком, который отсеивал мелочное. Мало ли кто кому не понравился – нужно смотреть в суть. А суть в данном случае – стихи. А уж потом, как приложение к ним, автор.

Поэтому и года не прошло, как на совещании молодых литераторов Буравкин с трибуны прочитал одно из моих стихотворений, опубликованных в журнале «Маладосць». У него было принципиальное отношение к делу и своим обязанностям редактора.

– Но как вы в итоге подружились?

– Любой поэт в молодости идет в мир, чтобы этот мир удивить. Уверенный, что до него никто и никогда не удивлял. Так было не только с моей первой журнальной публикацией, но и с первой книгой.

Я тоже полагал, что всех удивлю. Уезжая из Москвы, где учился в Литературном институте, я забрал рукопись книги на русском языке из издательства «Молодая гвардия», убедив себя в том, что первая книга белорусского поэта должна быть белорусской.

А в издательстве «Мастацкая літаратура» получил на нее отрицательную рецензию. И ко всему на обороте последней страницы рецензии увидел следы от ножа, пятна от сала – рецензия пахла луком…

Это был явный перебор. Поэзия была для меня храмом, а тут такое… И я купил билет назад в Москву, решив, что ноги моей в Минске больше не будет…

Буравкин был одним из тех, кто не дал мне уехать. Вот тогда и стали выстраиваться наши отношения, из которых возникла дружба.

«Не знаю даже, могут ли сегодняшние поэты делать друг другу такие подарки»

– Это нынче поэты в зоне доступности, а в то время… Небожители, не подступиться. Танк, Кулешов, Панченко – не каждый из-за пиетета осмеливался подойти. Буравкин уже в 36 лет – главный редактор. Строил карьеру и этого не скрывал. Однажды на мой вопрос «Табе мала вершы пісаць?» – прямо ответил: «Мала».

Поэтому он и стал руководителем Гостелерадио БССР, представителем Беларуси в ООН, а затем замминистра культуры и печати. Но при всем этом оставался поэтом.

Тогда в среде поэтов ощущалась цеховость, мы дорожили этим больше всего. Встречались, читали стихи, спорили до хрипоты, выпивали и опять читали. Поэзия имела в то время огромную ценность. Замечалась любая значительная публикация в газетах, журналах, не говоря уж о книгах. Их рецензировали, оценивали, это был живой литературный процесс…

У нас было как бы братство вольных каменщиков, чего сейчас нет. Вне братства ты можешь быть кем угодно (кочегаром, редактором, министром, председателем комитета), но в братстве ты поэт. И мы по-братски всем, что имели, делились.

Андрей Макаенок, Василь Быков, Геннадий Буравкин. Фото Владимира Крука

Например, на одной из писательских посиделок Буравкин вдруг говорит: «Знаешь, чего я начинаю бояться? Обрастания привычками. Мы тащим их по жизни, как горбы. И боимся их сбросить, потому что с ними, как ни странно, проще жить. Поэтому от них даже освободиться сложнее, чем от природных горбов. И когда я встречаю горбуна, думаю: я ведь тоже горбат, только никто этого не видит».

Я сказал, что это сюжет для поэмы. Он тут же: «Дык напішы! Цяпер гэта твой сюжэт».

И я написал поэму «Горбун». Когда она была напечатана, Буравкин первым позвонил: «Валодзя, я наперад ведаў, што так, як ты, «Гарбуна» не напісаў бы!» Не знаю даже, могут ли сегодняшние поэты делать друг другу такие подарки…

Прошло время. Композитор Василий Раинчик, с которым мы написали немало песен, предложил написать на очень красивую мелодию стихи. Мелодия колыбельная, и я вспомнил, как накануне Буравкин, который руководил тогда телевидением, сокрушался: «Нейкая драўляная ў нас «Калыханка».

И я предложил Раинчику: «Покажи музыку Буравкину. Это его тема, его интонации, у него лучше получится. Кроме того, он начальник на телевидении – и песня быстрей появится в эфире».

Когда «Калыханка», которая радует уже не одно поколение белорусов, прозвучала, Генадзь меня спросил: «Гэта ты за «Гарбуна» мне аддзячыў?” Я ответил, что нет. «Просто наперед знал, что так, как ты, «Калыханку» не написал бы».

«Буравкину вручили постановление Бюро ЦК партии об отмене белорусской телепрограммы»

– Буравкин – белорусский национальный поэт. Некоторые воспринимали его националистом. Националист в советские времена – ярлык, в 37-м за это расстреливали. Позже это создавало проблемы. Не избежал их и Буравкин, доказывавший, что белорусский национализм – это белорусский патриотизм. И ничего иного.

Когда начал создаваться независимый от Центрального телевидения СССР белорусский телеканал с трансляцией его вместо второго московского, Буравкина, председателя Гостелерадио БССР, напрямую обвинили в национализме.

Его вызвали, куда следует, и вручили постановление Бюро ЦК партии об отмене белорусской телепрограммы. Буравкин сказал: «Я ничего отменять не буду. Пусть это делает новый председатель Гостелерадио». Потом он говорил, что его спас Машеров…

– Супруга Генадзя Буравкина, спадарыня Юлия, не раз говорила, что для спадара Генадзя на первом месте всегда были друзья…

– Да, он ценил дружбу. В этом прежде всего и проявлялось ощущение цеховости – у всех были открыты двери: у Панченко, Бородулина, Кулешова, Стрельцова, Короткевича. Хоть днем, хоть ночью заходи. Всегда весело, искристо. И не потому я это говорю, что, когда оглядываюсь, мне кажется, будто «колбаса по 2.20», консервы «Частик» и плавленые сырки были вкуснее. Хоть и в этом есть своя правда (улыбается).

У Генадзя к таким дружеским посиделкам была очевидная тяга. Одинаково уютно было дома у Буравкиных и в отдельной столовой, когда они жили на Захарова, и раньше на кухоньке – никто тогда на это внимания не обращал.

На даче в Крыжовке. Фото Татьяны Шахнович

Дружба, разумеется, это не только и не столько посиделки. Это помощь, взаимовыручка, в нужный момент сказанное слово и вовремя подставленное плечо. Генадзь друзей любил и ценил, и для него было драмой, когда с кем-то что-то не складывалось.

«Не стало Короткевича, Быкова, Кулешова, Панченко, Танка…»

– Когда вы наиболее сблизились?

– Со временем сближались все сильнее, и не в последнюю очередь из-за того, что с каждым годом нас становилось все меньше. Вдруг не стало Короткевича, потом Стрельцова, Быкова, Кулешова, Панченко, Танка…

Уходили люди, которые любили тебя, и которых ты любил. Углублялось чувство одиночества, поэтому для тех, кто еще был рядом, хотелось сделать все возможное, чтобы каждый ощущал: друзья не ушли, они есть.

Генадзь Буравкин, Владимир Некляев, Нил Гилевич

Никогда не забуду, как за несколько дней до смерти мы принесли Генадзю книгу его последних стихов. Господи, как он хотел ее увидеть! И мы успели, прежде всего усилиями Сергея Шапрана, при жизни Генадзя эту книгу издать. Надо было видеть его лицо, его глаза… В них не было счастья, нет! Он любил жизнь – и какое счастье в уходе из нее? Но на лице его, в его глазах отобразилось нечто такое, что побеждает смерть.

Он взял книгу, положил себе на грудь, на сердце… Сказал тихо: «Дзякуй Богу, гэта я ў жыцці зрабіў…»

– Спадар Генадзь многим казался мягким и интеллигентным…

– Можно сказать, что он таким и был. И все же, когда надо, был жестким. Иногда даже чересчур. Но и отходчивым…

Над теми, кого не любил, мог неожиданно подшутить. И тоже не всегда мягко. Как-то целой литературной бригадой мы отправилась на теплоходе в агитпроплыв по Припяти.

Начало осени, теплые дни. Останавливались возле деревенек и городков, жителям которых читали стихи. И, конечно, купались. Один литературовед, назовем его Эн, которого Буравкин недолюбливал за чрезмерное самомнение, заплыл на другой берег. Голышом, он любил еще и в мужских достоинствах покрасоваться. Теплоход отчаливает, капитан спрашивает: «Все на борту?» Генадзь кивает, а я вижу, что этот Эн еще плавает.

Генадзь хитро на меня смотрит – мол, молчи. Ну, и поплыли. Хватились в Турове, на обеде. А «пропажа», согнувшись в три погибели и прикрываясь листьями папоротника, по кустам пыталась догнать теплоход…

Когда мы подобрали его, исцарапанного, комарьем искусанного, Буравкин с видимым удовольствием первым кинулся ему сочувствовать. Ситуация вышла шуточной, но, если дело касалось по-настоящему серьезных вещей, сочувствия от Буравкина не жди. Мог так нажать, что не каждый выдерживал.

У витебских это в крови – и у него, и у Быкова. Характеры мужские, без соплей.

– Встречаясь, наверное, вы не раз спорили и о смысле человеческой жизни?

– Смыслом наших жизней – так сложилась ситуация – была и есть Беларусь. Для нас она никогда не была тракторным заводом – тракторные заводы и в Харькове, и в Детройте имеются. Беларусь была и есть нашей историей, памятью, культурой, нашим языком. Это совпадало не только с нашим пониманием Беларуси, как государства и нации, это совпадало и с нашими судьбами. И не только с моей судьбой, Буравкина или Бородулина, но и судьбой Купалы, Коласа, Богдановича, Богушевича…

Рыгор Бородулин, Владимир Некляев, Генадзь Буравкин

Судьбами всех, кто создавал идею Беларуси и ее образ. И что будет с ними, с нами, если мы все это потеряем? Если забудем – а мы близки к этому – язык? Кто тогда, если уже сейчас почти нет белорусскоязычного читателя, будет читать написанное Колосом, Купалой, Богдановичем?.. Чорным, Горецким, Быковым?.. Некому читать будет! Значит, вся их жизнь как бы обнулится? Потеряет смысл? И потеряют смыл слова: «Дзякуй Богу, гэта я ў жыцці зрабіў?»

Вот в том, чтобы всё это не потерялось, и был смысл нашей жизни. Весь – от начала и до конца.