Куски вертикали. Недорого

Владимир Владимирович, наконец-то я получил ответ на письма к вам. Вечером меня выловила милиция в густом потоке машин на Кутузовском (и как это они разглядели мой задрызганный номер?). Ко мне сел лейтенант, велел ехать в отделение.

— За что, товарищ начальник?

— Ваша машина в розыске.

— Почему?

— Это вы должны знать. Не догадываетесь?

Я стал догадываться. Мысленно я догадывался, а словесно тем временем убеждал лейтенанта сжалиться. Он задумался. Видя его колебания, я спросил, сколько примерно будет стоить душевная доброта. Тогда мне велели пересесть в милицейскую машину.

В машине они посовещались и сказали, что случай сложный, что меня “пробили по базе” и теперь в их компьютере (у одного на коленях светился отличный компьютер) зафиксировано, что они меня нашли. И как же они потом объяснят, если отпустят? Потом один вышел и звонил кому-то по телефону. Вернулся, тяжело вздохнул:

— Триста долларов.

Когда он сказал “триста”, я обрадовался. А когда он добавил “долларов”…

Доставили в отделение. Оказалось, Владимир Владимирович, что “Хонду” у меня отнимают по требованию вашего Управления делами.

Вы на днях в Кремле дарили японские машины олимпийским медалистам. Может, думаю, одной не хватило? Но тут же себя одернул: не станет Президент России дарить чужую подержанную машину. Дарить чужую станет (ведь за “Лексусы” и “Тойоты”, которые вы подарили, заплатили не вы), а подержанную — нет, неприлично.

Потом оказалось, что машину у меня отняли за долги. Якобы я годами не вносил квартплату. Как вы понимаете, это вранье.

Меня с женой и ребенком два года назад действительно выселили из квартиры (она, к несчастью, была в доме, принадлежащем Управлению вашими делами). Принесли бумагу: “Срочно освободите помещение, так как оно уже выписано другому человеку” (могущественному чиновнику). Я не послушался, тогда они без предупреждения отключили воду, телефон, электричество и отопление. В декабре! А у ребенка ангина.

(Про выселение я как-нибудь вам отдельно напишу — обхохочетесь. Первый заместитель управляющего вашими делами дал нашей семье билеты в Кремль на елку, на то единственное представление, где будете вы лично, и сладким голосом предупредил: “Только обязательно пойдите, а то если рядом с президентом будут пустые места, меня накажут”.

На елку мы сдуру поехали. Хотелось дать чуть-чуть радости ребенку, запуганному угрозами, замученному жизнью в темноте и холоде.

А в Кремле тепло! А в Кремле светло! Мы сидели рядом с вами, вы детям улыбались, а мы на вас любовались. А в это время сотрудники вашего Управления делами взломали дверь нашей квартиры, сменили замок, чтобы, вернувшись с Кремлевской елки, мы уже домой не вошли.)

Отключать воду и отопление, выселять без решения суда — это уголовное преступление, Владимир Владимирович, вы как юрист, надеюсь, это знаете. Но прокуратура уголовного дела не возбудила, хоть мы и настаивали.

Что делать? Возмущаться по “Свободе” и “Эху” было совестно. Писать в газете? А о чем? Ну выселили, но ведь не убили, не посадили. Не хотелось превращать частное дело в митинг.

Вероятно, ваши служащие-негодяи решили, что мое молчание объясняется страхом. Тогда (через девять месяцев после выселения) они подали в суд иск, будто бы я годами не платил за квартиру. Изготовили фальшивые документы, обучили лжесвидетелей. Суд во всем пошел им навстречу, вынес постановление об аресте моего имущества за долги. И вот в пробке вечером меня “случайно” нашли, прижали…

А все-таки приятно думать, что всего за триста долларов менты готовы послать (не скажу, куда) всю вашу шпану.

* * *

…На следующий день я, как было приказано, позвонил судебным приставам, которые объявили мою машину в розыск по просьбе Управления вашими делами:

— У меня машину забрали, хотя законного судебного решения еще нет. Говорят, вы можете разрешить, чтобы я пока на ней ездил.

— Посмотрим на ваше поведение.

— У меня хорошее поведение. Вы скажите, как с машиной будет?

— Как договоримся.

Владимир Владимирович, я понимаю, что в кремлёвском журнале у меня по поведению двойка. Даже многим читателям эти наивные “письма президенту” кажутся непростительной дерзостью. (Некоторые думают, будто писать вам такие письма опасно для жизни. Что-то, значит, такое витает в воздухе.)

…Приехали мы с редакционным адвокатом в милицию, где во дворе стояла арестованная и опечатанная “Хонда”, а на крыльце — пристав.

— Ну что? Арестовать или дать покататься?

— Дайте покататься.

— Я вам прямо скажу: двести баксов.

Мы, Владимир Владимирович, оторопели. Пристав был спокойный, веселый, его не смущало, что нас двое; он не брал никого за локоток, не отводил за уголок, не понижал голос.

Адвокат тихо спрашивает: “У тебя сколько есть?” “Три тысячи рублей”, — отвечаю. “И у меня полторы. За четыре с половиной, наверное, отдаст”.

Нас, Владимир Владимирович, поразила не сумма, а именно открытость и громкость требования. Как это получается, что преступник требует взятку не таясь, а мы шепчемся?

И тут нам пришло в голову, что пора помочь вам в борьбе с коррупцией. И вы, и министр внутренних дел, и Генеральный прокурор, помнится, призывали: мол, если граждане не будут бороться с отвратительными явлениями, то милиция и прочие органы бессильны.

Адвокат для виду пошел торговаться с приставом, а я стал звонить в МВД, прямо в министерство, на Житную.

— С меня в милиции взятку вымогают. Что мне делать?

— Вы должны приехать к нам, написать заявление.

— Но ведь он же уйдет, избавится от денег.

— Ничем не можем вам помочь.

— Девушка, а с кем я разговариваю?

— Это неважно.

Она права, Владимир Владимирович, это неважно. Будь на ее месте другая — сказала бы то же самое.

Что же делать? Не скажешь же приставу: вы тут подождите, пока я съезжу куда надо и вернусь с группой захвата. И сколько времени пройдет, пока заявление примут, зарегистрируют, найдут людей (“Вам русским языком говорят: все на обеде!”).

Тогда я в коридоре этой милиции остановил симпатичного молодого человека в штатском:

— Вы сотрудник?

— Да, я оперуполномоченный.

— У меня тут пристав взятку вымогает, давайте его возьмем с поличным.

Опер огорчился, нахмурился:

— А он — что, вызывает у вас личную неприязнь? У вас к нему какие-то счеты?

— Нет. Но это же преступление.

— Да? М-м-м, подождите здесь. Только никуда не уходите. Вот тут и стойте.

Пока я “тут стоял”, они сбегали и предупредили пристава. Когда я вернулся к нему, он сидел задумавшись. Ничего не говорил, ничего не писал, на меня не смотрел. А потом вдруг поднял голову и улыбнулся:

— Я насчет этого самого пошутил. Вы найдите своего адвоката, скажите ему, что я пошутил. Только тихонько, чтобы никто не слышал.

(Адвокат в это время тоже бегал по отделению, искал какого-нибудь офицера, который знает, что взятка — это преступление.)

* * *

Друг от друга они не скрывают — это ясно. А от жён, от детей, от пап и мам? Если они и от детей не скрывают — это конец.

Все удивляются: как это так — благосостояние растет, а население вымирает со страшной скоростью? Есть, значит, что-то, чего власть и статистика не могут понять.

Жизнь загажена, как подмосковные леса.

...Как нарочно, в пятницу выступил ваш министр юстиции: “В местах лишения свободы смертность за год возросла на 12%, а число должностных преступлений — вдвое”. Эти данные разойдутся по разным отчетам. Число смертей — в демографию. Число преступлений — в другую графу. Но эти числа связаны.

Должностные преступления — это преступления охраны, а не зэков. 12% — это тысячи людей, убитых кусочками вертикали.

Симпатичный, наивный опер был искренне изумлен: “Что этот пристав вам сделал?” Такой опер — важнейшая деталь вашей вертикали. Он не воспринимает взятку как преступление, он ее воспринимает как норму. И когда ему говорят: “Давай поймаем взяточника”, он спрашивает: “За что?”

Плати и проезжай. Так проехали террористы на Дубровку и в Беслан, так шахидки прошли в самолеты. Это всем известно.

Нет преступления, нет взятки, есть цена вопроса.

Эту цену (в долларах) получает кусок вертикали, а платим мы (жизнью, унижениями…)

Пристав этим ментам — свой брат. И они по-братски (бесплатно) его выручили.

Есть система, которая умеет различать самолеты “свой—чужой”. Это система вашей вертикали. Кто встроился — свой (даже если преступник). Кто мешает — чужой и подлежит уничтожению, даже если не виноват.

Владимир Владимирович, вы много раз говорили о борьбе с коррупцией, даже провозгласили диктатуру закона. Но в Евангелии написано, что надо судить не по словам, а по делам.

Дело, которым вы прославились, еще не забыто. Когда Собчака собирались арестовать (квартиры? бриллианты?), вы были шефом ФСБ. Вы дали Собчаку самолет, открыли границу… Считается, что вы это сделали по дружбе, а не потому, что будто бы опасались, что арестованный Собчак расскажет нечто, касающееся вас лично. Он умер, не успев ответить на такие вопросы.

Система выбросила всех, кто считал, что преступление — достаточная причина для наказания.

Теперь причина для наказания — личная неприязнь, личные счеты. А барская любовь обеспечивает даже дураку и вору немыслимую карьеру и богатство.

…Пишу вам эти банальные, простые, всем известные и надоевшие истины (но все же истины) и вижу, как вы, читая, поднимаете глаза на холуёв и спрашиваете: “Может, у этого журналиста ко мне личная неприязнь?”

…А может, я не понимаю своего счастья? Может, мне повезло, что Коптевский суд решил дело в пользу Управления вашими делами? Ведь реши судья, что я прав (а я прав на сто процентов), вышло бы, что они — уголовники, изготовители фальшивых документов. В такой ситуации они, без сомнения, могут убить (в порядке самозащиты).

* * *

В Конституции каждому гарантируется честный суд (“Статья 45. Государственная защита прав и свобод человека и гражданина в РФ гарантируется”). Вы — гарант.

Давайте, Владимир Владимирович, дозвонитесь до Генерального прокурора — пусть честно и беспристрастно расследуют дело. Я для Генеральной прокуратуры не чужой. До сих пор на контроле у них дело, возбужденное по статье “покушение на убийство”. Несколько лет назад меня пытались убить, но органы никого не искали. Даже отпечатков пальцев не сняли с той железной трубы, которой мне пытались голову проломить. И милицейская собачка след потеряла…

Кстати, как там ваша Кони? Что-то о ней давно не слышно.