Глуховский: «Чьи-то великодержавные прихоти и фантазии вдруг оказались должны быть оплачены ценой невероятной крови»

Российский писатель — о том, чем его поразили сограждане.

Дмитрий Глуховский

— Массовая смерть как явление совершенно беспроблемно и бесхлопотно вернулась в наши жизни, и мы с ней смирились, —рассказывает Дмитрий Глуховский о своем главном удивлении Россией в эфире Дождя. — Смирились с вероятной собственной гибелью и с потерей близких с такой же легкостью, будто мы находимся сейчас, ровно как в фантазиях Путина и его окружения, где-то в середине XX века.

Та легкость, с которой мы приняли право государства требовать от нас умереть и от соседей наших умереть, эта легкость эпохи «модерн», с которой государство-левиафан может швырять горстями, тысячами, десятками тысяч своих подданных в пасть смерти, сжирать их. Это удивительно!

И, главное, люди отнеслись к этому как к чему-то само собой разумеющемуся и, в общем, ожидаемому.

Это стало открытием — насколько легко оказалось вернуть нас в состояние душ, умов и настроения полувековой давности.

Потому что война в Афганистане и чеченская война вызывали большое сопротивление и неприятие в обществе. А сейчас все это происходит при удивительном, шокирующем даже общественном попустительстве.

Прожив ужасы Второй мировой войны, было такое ощущение, что элиты и народ пришли к консенсусу, что такого больше повториться не должно. Прежде всего, такого чудовищного, невообразимого уровня человеческих жертв. То есть нельзя собственными жизнями платить за какие-то внешнеполитические и внутриполитические цели.

И репрессии, в принципе, практически сошли на нет, и военных авантюр больше не было. И вдруг сейчас выяснилось, что можно взять и все это совершенно дезавуировать, отыграть назад — и люди с этим готовы будут смириться.

Вот это смирение с возможностью просто взять и ни за что, за совершенно вымышленный повод пойти и сложить свою голову только потому, что пришла повестка, по телевизору говорили, поражает.

Очевидно, что это не искренние какие-то цели. Это не оборона отечества, не защита его от полчища врагов, это война, которую никто не ждал, и хотя вроде бы нас к ней готовили, но все относились к этому, как к каким-то постмодернистским играм.

И вдруг постмодерн превратился в модерн, и именно ценой невероятной крови — и украинской, и нашей собственной — чьи-то великодержавные прихоти и фантазии вдруг оказались должны быть оплачены.

Вторым открытием, за которым наблюдал писатель, стал, по его словам, механизм общественного конформизма.

— Как люди, которые, разумеется, этой войны ни в коем случае не хотели, не будучи готовыми оставить пределы зоны своего комфорта или будучи напуганными последствиями возможного сопротивления системе, чтобы остаться в пределах зоны комфорта, источника доходов, привычного уклада жизни, решили ничего не менять.

Они принялись убеждать себя в том, что новые правила идеологической игры, которые им предлагались, справедливы и допустимы, что все не так однозначно.

Мне кажется, что здесь пропаганда даже не столько принимала усилия, чтобы убедить в чем-то людей, сколько обозначала необходимые теперь максимумы, то, во что следует верить. А люди в ее правоте убеждали себя уже сами.

Самую трудную работу по убеждению себя проводили над собой сами наши сограждане. Они объясняли себе, почему теперь действительно логично, правильно, справедливо и разумно верить в казавшиеся еще вчера совершенно недопустимыми людоедские установки.

Почему сегодня, по крайней мере, с этим не стоит спорить, а можно даже в этом найти какой-то резон. Почему точно это не является разрушением этических рамок, которые еще вчера казались универсальными.

Мы знали, что существует конформизм как приспособление, мы читали про это и сохранили воспоминания с советских лет, но все-таки в позднем Советском Союзе формальные требования были идеалистическими, они не были настолько средневековыми и мракобесными.

Тогда не требовалось никого ненавидеть, не требовалось никого убивать, все были за мир, никого не расчеловечивали, не доказывали, что кто-то равен бесам, сатане, шайтанам, и должен быть непременно истреблен.

От населения не требовалось проповедовать достаточно людоедские максимы, в том числе ненависть, тем более ненависть к, казалось бы, самому близкому из наших народов, — отметил Глуховский.

Он объяснил и то, каким образом людей подвели к такому результату.

— Важнейшая эмоция, которая сейчас доминирует в информационном поле, это эмоция унижения и отмщения за унижение. То есть, с одной стороны, в народе культивируется ощущение униженности, с другой стороны, ему продается возможность за это унижение на ком-то отыграться.

При этом ни в коем случае людям не дают задуматься о том, что их  унижают не НАТО, не американцы и не украинцы, а собственная власть, которая низвела их до последней категории.

Понимаю, что избирателями они давно уже не являются, но сначала они были налогоплательщиками, а теперь они становятся «пушечным мясом».

Причем «пушечным мясом» в том же понимании, в котором они были в Первую и Вторую мировую войну. Поскольку война с Украиной стала войной в очень большой степени артиллерийской, оказалось, что дефицит «пушечного мяса» наблюдается на фронтах ровно такой же, какой был тогда, и точно также надо живыми людьми затыкать брешь в обороне, — заключил писатель.

Оцените статью

1 2 3 4 5

Средний балл 4.9(47)