«Деда довели до самоубийства, хотя Сталин отдыхал с ним в Крыму и держал на руках мою маму»

«Салідарнасць» разыскала внука Александра Червякова – одного из создателей БССР и авторов белорусизации, застрелившегося в разгар репрессий в 1937 году. Александр Григорьевич рассказал, как сложилась судьба его семьи после гибели деда, и показал фотографии из семейного архива.

Зимой «Салідарнасць» писала о трагической судьбе председателя Совнаркома БССР и сопредседателя ЦИК СССР Александра Червякова, под руководством которого в советской Беларуси проводилась белорусизация и «укрупнение» БССР. Накануне выхода материала «Как «убивали» всебелорусского старосту» нам удалось отыскать в Минске внука покончившего с собой в 1937 году лидера советской Беларуси. Он работает в строительной фирме и, что удивительно, носит имя и фамилию своего деда: Александр Червяков.

– Александр Григорьевич, в 1937 году во время съезда КПБ после шквала необоснованной критики застрелился ваш дедушка, Александр Червяков. Как дальше складывалась судьба его семьи?

– Бабушка Анна Ивановна, возможно, спасла и себя, и мою маму. Насколько я знаю, на следующий день после похорон деда она собрала детей (мою маму и ее двоюродную сестру Люсю, жившую с ними) и рванула в Москву. Мама считала, что это спасло их от скорого возможного ареста. В Минске семья «врага народа» Червякова оставалась бы на виду, НКВД вряд ли бы о них забыло, а в Москве таких, как моя мать и бабушка, были сотни.

Жена Александра Червякова Анна и дочь Софья, 20-е годы

Маленькая Софья Червякова в национальном костюме

В Москве до бабушки добрались в 1938 году – она получила 10 лет Темниковских лагерей. Отсидела, как говорят, от звонка до звонка.

Сломали судьбу и маме. Она училась в Москве на втором курсе Бауманского университета, когда ее вызвали в комитет комсомола и предложили отречься от отца. Мама сделать это отказалась. Ей сказали положить комсомольский билет на стол, отчислили из университета и вскоре выслали в Ярославль.

В высылке ее спасло знакомство с репрессированной полькой, которая была прекрасной портнихой. Она обучила мать своему мастерству, и в будущем швейная машина Зингера кормила всю нашу семью.

– Вашу бабушку выпустили на свободу после войны?

– Да, в 1948 году. Но случилось новое горе: маму во второй раз отправили в ссылку – на этот раз в северный Казахстан. Бабушка решила ехать вместе с ней. Когда приехали на новое место, то вокруг увидели голую степь.

Я появился на свет в 1954 году, но прекрасно помню из детства, как мы жили в бараках, а одно время даже в землянке.

Слева – Александр Червяков с дочерью на даче, 1925 год, Минск, Слепянка

– В честь деда вас назвала мама – Софья Александровна?

– Нет, это бабушкина инициатива.

– Вас с рождения записали Червяковым Александром Григорьевичем?

– Да, в точности как деда. Об отце я практически ничего не знаю. Он был военным и, грубо говоря, испугался за свою карьеру – побоялся жениться на репрессированной. До 1964 года, пока бабушка не умерла, мы жили с мамой и бабушкой втроем.

Когда после смерти Сталина началась реабилитация, у семьи была возможность вернуться в Минск, но бабушка отказалась: боялась, что это всего лишь легкое послабление до следующих репрессий.

После смерти бабушки мама стала писать в Минск письма, ища возможность вернуться. Я уже не помню, кто тогда был председателем Верховного Совета БССР, но маму сразу же пригласили вернуться на родину.

Александр Червяков с семьей за год до самоубийства. Слева направо: жена Анна Ивановна, дочь Софья, племянница Люся. 1936 год

В Минске в то время уже работал Альфред Казимирович Бенек – репрессированный сын бывшего наркомзема. С мамой они были одногодками и друзьями. Из лагерей его списали в Минск умирать. Не знаю, как они нашли друг друга, но он стал маме помогать, занимался нашим жилищным вопросом. В итоге нам дали однокомнатную квартиру.

В 1965 году мы с мамой переехали в Минск, она стала работать в ателье, а затем до самой смерти – в столовой. В материальном плане нам было достаточно тяжело, но мама не жаловалась.

– После переезда ваша мать побывала на личном приеме у Петра Машерова…

– К Машерову, по-моему, мама ходила по его инициативе. Еще до войны он пацаном где-то встречался с дедом, видимо, ему хотелось помочь. Маме, по большому счету, не было нужды записываться к нему на прием.

Впечатление от этой встречи у нее осталось очень хорошее. Когда мама вошла в кабинет, Машеров встал из-за стола и пошел ей на встречу. Спросил, в чем она нуждается, выразил желание помочь. Но мама, насколько я знаю, ничего не просила.

У нас была однокомнатная квартира, зачем нам было еще что-то? Мама, кстати, бывала в доме, где жила до самоубийства отца. Они жили в здании по улице Карла Маркса, где сейчас, в том числе, находится музей Петруся Бровки. Правда, после войны дом был перестроен – если мне не изменяет память, раньше там на площадке было четыре квартиры, а сейчас две.

Мама дружила с женой Петруся Бровки, и бывала у них. Оставалась под впечатлением: квартира у Бровки была раза в два больше, чем у деда.

Александр Червяков, внук Александра Червякова, с фотографией, на которой он запечатлен маленьким с бабушкой в Северном Казахстане

– Что вам еще врезалось в память от первых лет жизни в Минске?

– Запомнилось, как мы с мамой впервые пошли на могилу дедушки на Военном кладбище.

До этого мама была там только однажды – в день похорон Червякова. На следующий день, как я уже говорил, ее увезла в Москву бабушка.

Помню, что мама шла по наитию. Мы ходили-ходили по кладбищу, но могилу деда так и не нашли. Не питая сильных надежд, мама, к счастью, решила спросить старушки-сторожа. И оказалось, что она работала здесь с 30-х годов! Была и на похоронах деда, и работала здесь во время войны. Сторож привела нас к огромному кусту сирени – внутри него и находилась могила, от которой практически ничего не осталось.

Потом, похоже, с установлением гранитного памятника помог Верховный Совет. В 2000 году к нему подзахоронили маму.

Софья Александровна Червякова, май 1981 года, Минск

– Софья Александровна часто вспоминала о жизни семьи до 1937 года?

– Не то чтобы часто, но такое случалось. Вспоминала, что Якуб Колас был не легок в общении, знал себе цену, а вот Янка Купала для нее был простой.

В Москве мама мне показывала окна в знаменитом Доме на набережной, где у деда как сопредседателя ЦИК СССР была служебная квартира. Не сказать, чтобы белорусская и московская элита были в хороших отношениях, по крайней мере, ни бабушка, ни мама о дружбе между семьями не рассказывали, а вот дети между собой дружили. Очень хорошо мама отзывалась о семье и детях Орджоникидзе.

Я общался со многими друзьями и знакомыми моей мамы, и что меня удивляло: у них не было ненависти к Сталину, несмотря на уничтожение их родителей его системой.

Если бы не самоубийство, моего деда расстреляли бы, а ведь Сталин когда-то вместе с ним отдыхал в санатории в Крыму и держал на руках мою маму. И фотография была, где она на коленях у Сталина сидит – но снимок, как и многие другие фото с «вождем», видимо, был уничтожен после самоубийства деда.