Бестолковый абсолютизм

Уход Путина докажет, что олигархический элемент в системе российской власти сильнее не только демократического, но и монархического.

Многие постсоветские режимы, формально республиканские, весьма напоминают монархии. Но им не хватает того, чем всегда был силен монархический строй — легитимности. Не столько формально-правовой, сколько исторической и психологической.

Август Шлегель, немецкий поэт и философ начала XIX века, размышляя над Аристотелевой классификацией политических режимов, заметил, что идеальным могло бы быть государство, которое в равной пропорции является демократией, олигархией и монархией. Вряд ли такое государство когда-либо существовало в реальности. Но успешность того или иного режима вполне может оцениваться исходя из того, насколько ему удалось приблизиться к этому идеалу. Монархическую составляющую формулы Шлегеля при этом не стоит недооценивать. Несмотря на то что монархий в мире за последние десятилетия стало гораздо меньше, чем раньше, монархический принцип организации власти никуда не исчез, а кое-где даже укрепился.

Под монархией, собственно, можно понимать разные вещи. Если исходить из буквального значения этого слова — «власть одного», — то большинство авторитарных режимов, не говоря уже о тоталитарных диктатурах, можно назвать монархическими. Это изрядное упрощение, но все же — чем не монархи, скажем, Уго Чавес или Ислам Каримов, а тем более, Ким Чен Ир или покойный Туркменбаши? Важна, однако, и «семейственность» монархии, при которой высшая власть обычно передается от одного члена правящей династии к другому, причем такая передача воспринимается обществом как легитимная. А как только перестает восприниматься, династии, а нередко и всей монархии, приходит конец. Василий Шульгин, присутствовавший при отречении Николая II, полагал, что монархия в России рухнула не столько из-за политического кризиса или слабости последнего царя, сколько потому, что «монархистов не осталось», не было достаточного количества политически активных людей, продолжавших воспринимать императорскую власть как легитимную, достойную существования и подчинения ей.

Это очень важный момент, поскольку именно он дает наиболее полное представление о монархии как политической системе, которая включает в себя, кроме принадлежности высшей власти одному лицу и передачи этой власти родственникам, еще и сложную систему государственно-политических институтов и идеологических установок, которая поддерживает всю эту конструкцию в рабочем состоянии. Людовик XVI короновался по тому же древнему обряду, что и его предшественники, и обладал теми же полномочиями. Но поскольку абсолютизм по различным причинам перестал к тому времени устраивать самые разные слои общества — от высшей аристократии до «третьего сословия», — общественное мнение обернулось против короля, что и предопределило революцию, падение монархии и гибель короля и его семьи.

Постсоветское пространство монархично по своим традициям, психологии и наклонностям.

Во всяком случае, ни в одной стране СНГ, кроме непродолжительного периода 1991—1994 годов в Беларуси, в конце 90-х в Молдавии, а также с недавних пор на Украине, не утвердилась парламентская или парламентско-президентская демократия. Зато «суперпрезидентских» республик хоть отбавляй, причем де-факто многие эти республики представляют собой абсолютные (или без пяти минут абсолютные) монархии, лишенные только внешних монархических атрибутов. Воля первого лица в этих странах фактически является законом, институты законодательной, а зачастую и судебной власти становятся лишь погремушками нового абсолютизма.

Николай II мог только мечтать о такой лояльности Думы трону, какую проявляет нынешнее российское депутатское большинство по отношению к Кремлю.

О каких-либо самостоятельных политических действиях белорусского, азербайджанского или среднеазиатских парламентов давно ничего не слышно. А недавнее расширение полномочий казахстанских законодателей оказалось «уравновешено» принятым ими законом, позволяющим Нурсултану Назарбаеву баллотироваться в президенты столько раз, сколько ему будет угодно.

Практически во всех постсоветских странах конституции не раз переписывались или модифицировались, с помощью «правильно» организованных референдумов или проштампованных парламентами законов, — в угоду пожеланиям первых лиц. Россия в этом плане выглядит как оплот конституционной стабильности: ключевые положения Основного закона РФ не менялись со времени его принятия в 1993 году.

Правда, де-факто укрепление вертикали власти при Владимире Путине заметно сместило российскую политическую систему в «самодержавную» сторону.

Тем не менее решение российского президента не избавляться от ограничения своих полномочий двумя 4-летними сроками указывает на то, что к вопросам формального соблюдения конституционной законности в Кремле относятся с большим пиететом, чем в большинстве экс-советских республик. Оптимисты могут сказать, что это — наглядная иллюстрация хрестоматийного отличия монархии от деспотии: монарх обязан подчиняться существующим законам, в то время как деспот в своих прихотях ничем не ограничен. Пессимисты же могут заявить, что предполагаемый уход Путина — лишь свидетельство того, что олигархический элемент в системе российской власти сильнее не только демократического, но и монархического.

В этих условиях смена на «троне» не столь важна, пока власть (и доступ к собственности) остается в руках представителей одной правящей группы, связанных между собой пусть не родственными узами, но общими политико-экономическими интересами, которые порой куда сильнее голоса крови.

В других постсоветских странах, однако, отдают предпочтение более монархическим по духу решениям, включающим передачу власти родственникам первого лица. В Азербайджане, как известно, это было осуществлено в 2003 году. В Казахстане недавние перипетии вокруг Рахата Алиева, попавшего в опалу зятя Нурсултана Назарбаева, привлекли всеобщее внимание к борьбе за власть в окружении нынешнего президента, включая членов его семьи. (Кстати, именно Рахат Алиев несколько лет назад опубликовал наделавшую много шума статью, в которой открыто предлагал учредить в Казахстане монархию). В Киргизии «революция тюльпанов» 2005 года прервала начавшую было развиваться политическую карьеру дочери тогдашнего президента Аскара Акаева...

Всякий раз речь идет об одном: дополнительной легитимизации нынешних носителей власти, создании политической традиции, которая закрепила бы их пребывание на верхушке государственной пирамиды на долгие годы вперед. Постсоветские политические традиции зачастую закладывались харизматическими лидерами (Ельцин, Гейдар Алиев, Назарбаев, Лукашенко и др.). Времена меняются, преемники или потенциальные преемники оказываются личностями не столь яркими, и перед правящими элитами встает вопрос: как не потерять власть, которая больше не может опираться исключительно на личную популярность лидера?

Пользуясь известной типологией власти, разработанной Максом Вебером, можно сказать, что сейчас на постсоветском пространстве речь идет о попытках перейти от харизматической власти к власти традиционалистского типа (в России первый шаг к этому был сделан еще при «смене караула» Ельцин — Путин). Первая опирается на личные качества носителя власти, вторая же — на авторитет олицетворяемой им традиции. Именно таковы современные монархии, вне зависимости от того, обладают ли они реальными властными полномочиями, как в странах Аравийского полуострова, служат ли формально отстраненными, но в действительности влиятельными политическими арбитрами, как в Таиланде, или же остаются лишь символами государства (страны Скандинавии, Нидерланды) и неформальными гарантами его единства (Бельгия, Великобритания, Испания).

Проблема квазимонархов в бывшем СССР не только в том, что за их спиной просто не может быть долгой исторической традиции — империя распалась лишь 15 лет назад.

В постсоветской политике слишком много зависит от личностей и слишком мало от институтов, без которых создание какой угодно государственно-политической традиции, хоть демократической, хоть абсолютистской, невозможно. Если носитель высшей власти смотрит на государство прежде всего как на собственность, которую необходимо передать по наследству членам своей семьи (в биологическом или политическом смысле, не так уж важно), такая власть вряд ли может быть легитимной. Стабильной же она остается лишь до первого серьезного кризиса.

Кстати, великие монархи обычно понимали это. Немногие знают, что расхожий афоризм Людовика XIV «Государство — это я» в действительности звучал несколько иначе: «С вами говорю не я, а мое государство», — сказал как-то «король-солнце», обращаясь к своим вельможам. Разница есть, и немалая. Если первое высказывание звучит как похвальба опьяненного властью человека, то во втором чувствуются смирение и мудрость монарха, который сознает, что власть, которой он обладает, выше него самого, а страна, за которую он несет ответственность, не может быть игрушкой его прихотей.

То, что в бывшем СССР есть дефицит демократов, известно давно. Но, может быть, еще печальнее недостаток толковых абсолютистов.